— Повторяю: она учинила бы тебе беду!
— Вы за ней следили?
— Не совсем, но видела её за лихой работёнкой. И потом, тихо же кругом было, день всех святых, как ни как, возвращалась я рано. Увидеться хотелось с тобой, материнский инстинкт не иначе, в самый раз пришла: газ выключить, ризотто предложить…
— Отчего же потом на след навели, подсказав, что была она здесь, в день моего рождения, вечером?
— Потому, что Ролан хотел её найти, были у него, поверь, на то свои причины.
— А в виолончели что было?
— А там что, что-то было?
Тишина…
— Если ты так думаешь, значит у тебя на то есть причины… вот и додумывай сам.
Снова тишина. Я продолжаю:
— Был ключ какой-то…
— Ключ? Ну, что ты, малыш.
— Вот что, не стройте из себя незнайку. Теперь — всё уж в прошлом, можете говорить.
— Всё равно не знаю, о чём ты говоришь.
— Так вы не противоречили, когда говорили мне, что в виолончели что-то есть. Не говорите, будто не знали, что там была копия моего ключа от служебной двери Галерей, с помощью чего сын ваш и смог взять кассу между Рождеством и Новым Годом, выставив меня как бы соучастником, тем самым.
— Минутку, парень, тут всё на кино какое-то смахивает. Откуда ты взял сказку эту про кассу? Начнём с того, что рождество Ролан в кутузке отмечал. И потом, раз уж хочешь знать и успокоиться, так я это, за изумрудом, приходила, он, чтобы только мне насолить, ей его подарил, а та ничего лучшего не удумала, как жевательной резинкой приклеить его к ерунде, за которую струны натягивают… штука такая, как бишь её…
— Струнодержатель.
— Как скажешь! А я пупок себе чуть не надорвала, пока украшение своё нашла.
— И не говорите, её виолончель, да она настоящим вещмешком была.
— Ты уверен, что не выдумал всю эту историю с ключом?
— Может…
Помолчали. Потом:
— А что, правда это враки?
— Клянусь своей и сына придурка головой.
— А вы к нему, всё же, привязаны.
— Смотри-ка, допёр. Так вот, вернув любушку её посланнику, я кое-какие неприятности от тебя отвела, да и некоторые из возможных разочарований.
— Любовью, Пьеретта, не покомандуешь, а Шарли …втюрился я в неё, и потом, одной иллюзией больше, одной меньше, какая разница… Может мне бы и удалось её исправить, урезонить — не такой уж она и плохой, как вы рассказываете, была…
— Всё так, малыш, продолжай мечтать.
— Встречались вы с ней в ту пору, когда она была с Роланом?
— Не так, чтобы уж… я, как могла, старалась этого избегать. Ей с моим сыном, с повесой и придурком этим хорошо было, сам знаешь: рыбак рыбака видит издалека, а по мне, так она всё равно — дыркой от бублика была. Музой его дурной стала. Только банк в Монсе ей в любом случае ни к чему. Поверь мне, не для тебя она, …только бы жизнь поломала.
— И что же, то стало бы хуже её отсутствия?
— Так просто ты бы не выпутался.
— Это по-вашему.
И вновь тишина.
— Похоже, знавали мы разных Шарли, погорим же о некой девчонке.
— Хватит! Чтобы своего добиться, она и в овечку превратиться могла.
— Ну да, а волк Легэ погрыз её в своем Мерседесе.
— Ты-то в этом уверен?
— Да, только доказать не могу. Умер он, ну и бог с ним. Сделал вид, будто вешается, да благополучно и повесился.
— Вот те раз, больно суров ты к нему. Скажи на милость, не помог ли часом слегка?
— Мы лишь наставляли его на путь истинный.
— Кто это мы?
— Преданные друзья.
Тишина.
— Пьеретта, были ли вы счастливы?
— А вот это хороший вопрос. Мне его впервые в жизни задают… он мне удовольствие доставляет, я бы даже сказала, он меня счастливой делает. Одному из журналистов, спросившему, какие десять лет из жизни считает она самыми прекрасными, Анна Маньяни, мне это так нравится, ответила: те, что между двадцать девятым и тридцатым годом. Каково, а! Надеюсь, те самые прекрасные десять лет я ещё не жила, а не то не пойму, чего это ради явилась я в эту долину слёз. Ну, хватит, пригласи-ка лучше меня на танго…
И вот я уже в роли идальго, обнимаю по девичьи гибкую Пьеретту и плыву с ней сквозь заполнивший Тёмную Ночь, неподвластный времени голос Карлоса Гарделя, в редком ныне Mi Buenos Aires querido.
Мелодия оккупирует всё вокруг. Застенчивое по началу, танго понемногу прихорашивается, шаг за шагом расцветая и распускаясь всё новыми и новыми нюансами, и так до тех пор, пока, подобно идеальному осмосу, не перемешивает гармоники музыки с нашими эго и не сотворяет из того совершенную, иначе и не скажешь, пару, жалованную полупристойной грацией с берегов Рио де ля Плата.
И в quebradas en cortes, в кошачьей грациозности «па», вибрирует, брезгливо отмахиваясь от потомства, пространство между нами, а из глаз в глаза, её и мои, всполохи перескакивают. Она танцевала, словно в те, вместе с несколькими болезненными разочарованиями ещё не сбежавшие, прежние двадцать лет.
Я, я просто снова танцевал… с мамой и счастлив был, совсем по-глупому.
Подёрнутому оцепенением оку присутствующих мать и сын представлялись танцующими по дорожке, усыпанной звёздами обоюдного счастья.
Вечеринка текла своим чередом. Все кресла были теперь заняты пышущими здоровьем, уверенными в себе мсьё. По всему, возможность близости смертного часа в этом году не омрачала их лики. Они развязно болтали и шутили с постоялицами, подобранными для них, казалось мне, по географическому принципу. Я посматривал на них через пушистые завитки дымков Коибас[25], чьи искусно сориентированные огоньки вырисовывали в воздухе затейливые голографические абрисы.
В голове моей вертелся вопрос, как же встретят они Шадию… волновался почему-то я за неё.
Ближе к одиннадцати в гостиную просочились раскачивающиеся под перестук дарбуков[26], назойливо-томные стенания скрипок, переносивших нас, как я предполагаю, куда-то в Кабилию.
Шадия появилась в наряде усыпанном блёстками изумрудов, дарившем жадному взгляду ставших лишь на вечер холостяков обещание сокровищницы услад, обостряемое налётом тайны, исходившей от её едва прикрытого, плавно льющегося в арабесках тела богини.
Взгляд свой она тут же остановила на мне; один я заметил его, почувствовал самой глубиной души так, что вздрогнул. Чувства переполняли меня, я понимал: танцует она лишь для меня, услада даруется мне, прочим оставлена работа. Между нами возник тайный сговор и стало неважным, что переходы её от столика к столику сопровождались истеричными посвистами спровоцированных ею самцов, если вдруг шёлковым шарфом свивалась она вокруг кого-то из них или же, изогнувшись навзничь, касалась головою колен какого-нибудь состарившегося и впадавшего при том в транс волокиты — танцевала она для меня одного и никто не смог бы меня в том разубедить. Если же глаза её и находили украдкой мои, то единственно с тем, чтобы удостовериться, что ничего из проделанного ею не ускользнуло от моего внимания. Один лишь раз приблизилась она к моему столику, посотрясала передо мной, как бы подтрунивая, всем напоминавшими гремучих змей, во всём вторившими ей в танце руками и нарочито удалилась, подчеркнуто шаловливая и насмешливая; предпочтения ни чуть, но я принц её и властитель, позволявший низам пьянеть от созерцания её красоты, покуда та не скрылась за служебной дверью.
Пьеретта всё видела.
— Дружище, тебе достался счастливый билетик, впервые она, танцуя, улыбалась.
— Вы так думаете? — спросил я, лицемеря. — Она на меня даже не взглянула.
— Тебе, малыш, очки нужны!
— У меня уже есть, я в них читаю…
— Только, верно, не в душах.
— Браво, Пьеретта, вы и стихами, при желании, готовы говорить.
— Обычно в ней боль какая-то живёт, она её за безразличием прячет, но я то знаю, как страшно газели бродить перед пожирающими глазами львов. Тебе бы каждый вечер приходить, нужную среду бы создавал.
Я поднялся. Пьеретта накрыла мою руку своей:
— Она ушла уже.
— Да, я в туалет, — ответил я, почувствовав себя уличённым.
— Ну, конечно, — усмехнулась она в ответ.
К полуночи ей стало понятно, что мне уже лучше бы откланяться.
— Я провожу тебя, малыш.
Она подала знак какому-то малому, болтавшему в вестибюле со здешней матроной.
— Погоди, Пьеретта, может мне ехать с этим мсье одному, я ему всё подскажу.
— Тогда ему придётся дважды проделать этот путь. Нет уж, я еду с вами.
Высадили они меня в Ситэ.
— Спасибо за всё, Пьеретта, вечер удался.
— Великолепно, впервые вижу свет в твоих глазах. Спокойной ночи, Жюльен!
— Спокойной ночи, Пьеретта! Мсье…
Вот мне и тридцать два! Очередное подведение итогов…
Вчера вечером приключилось нечто невероятное, Шадия одарила меня прекраснейшим днём рождения. Мыслимо ли забыть тело её, волнующееся, словно пламя свечи со спустившегося с небес праздничного пирога? Аллах велик! Как тут не размечтаться, отчего не вспыхнуть, хотя бы на время.
