Многих из этих людей не станет, сложат свои головы в боях с гитлеровцами, может быть, не станет и самого Чердынцева, но земля, на которой они находятся, никогда не сделается немецкой, это русская земля, она будет жить; на их место придут новые люди, также Россией рождённые, и будут её защищать.
Процесс этот неостановим, прервать его невозможно, никакие немцы не смогут прервать его – чтобы одолеть это, нужно уничтожить всю Россию, всю, до последнего человека, а это не произойдет никогда. В чем, в чем, а в этом Чердынцев был уверен твёрдо.
Он остановился посередине строя, сделал несколько шагов назад, чтоб лучше видеть отряд, и проговорил тихо, ощущая, как в виски ему натекает тепло, а в горле начинает что-то першить:
– Бойцы, мы не одни! У нас налажена регулярная связь с Большой землёй, с партизанским штабом, с нашими. О нас знают, может быть, знает даже сам товарищ Сталин…
Гул голосов волной поплыл над головами людей, заглушил негромкий простуженный голос командира, глаза у многих засияли радостно: люди не ожидали услышать таких слов.
– Да-да, – подтвердил Чердынцев. – Это так. – Он сам верил в то, что говорил. – Нам помогут выстоять. Видите вот это? – Чердынцев поднял над головой тускло блеснувший металлом пенал. – Я не удивлюсь, если очень скоро в таком же пенале нам придёт сообщение о том, что мы можем написать письма своим родным, домой, в свои семьи, матерям и письма эти дойдут… Обязательно дойдут!
Кто-то рявкнул восторженно «Ура!», но Чердынцев предупреждающе поднял руку:
– Радоваться пока рано… Но это будет обязательно!
Он замолчал. Обвёл глазами лица людей – дорогими они стали для него, именно дорогими, другого слова не подберешь, хотя слишком это слово штатское, попахивает юношеской увлечённостью, домашней стряпней, фотокарточками в рамках из мелких речных ракушек, патефоном, крутящим пластинки Вадима Козина, пропавшего за несколько лет до войны… Мещанское словечко, конечно, но другого Чердынцев не сумел найти, да, собственно, особо и не старался искать его.
От этих людей отныне зависела жизнь его, а от него зависела жизнь их, всё было тесно переплетено, связано, срослось в единую ткань, в которой обрывов, честно говоря, быть не должно.
Если оборвется одна нитка – это ничего, и две оборвавшиеся нитки, и три – тоже ничего, а вот если ткань, полотно… Нет, ткань не должна порваться.
Он стоял перед строем и молчал. И строй стоял перед ним и также молчал, люди, кажется, даже дышать перестали. Впереди у них была война. И что произойдёт на этой войне, не знал никто. Оставалось только одно – вера. Вера в то, что война эта будет выиграна.
