"Да, - говорил он сам себе, - ни с отменой поселений, ни с отменой крепостной зависимости торопиться пока не стоит. Да и нужно ли? А вот свершить главный поступок, прекратить единым росчерком пера существование самовластия, деспотического и ничем не ограниченного, я могу. Введу конституцию, а там уж пусть народные избранники решают, какой быть России. Соберутся в одном зале светлые головы со всех городов и всей Руси, посидят, поразмыслят и придут к решению, которое все сословия устроит. Это будет началом века благоденствия русского народа!"
Мысля в таком именно духе и настроении, Василий Сергеевич немало покорпел над проектом манифеста, желая сделать его убедительным и ярким, искренним и вызывающим слезы умиления и радости. В зал, где в назначенный день собрались все члены Государственного совета, Норов вошел легкой стремительной походкой, рассыпая в разные стороны светлые улыбки приветствия. Ему самому казалось, что сейчас он действительно очень похож на Александра, находящегося в зените своей славы.
- Господа Государственный совет! - звенящим голосом начал он, победно и дружелюбно разом окинув взором всех собравшихся за огромным круглым столом сановников. - С сердцем, замершим одновременно и от радости, и от тревоги, собрался я донести до вас сегодня мысли, волновавшие меня долгие годы. Так послушайте же, господа, проект манифеста, открывающего новый, светлый век в истории государства Российского!
- И Норов стал читать с листа, и так ему было приятно слушать самого себя, осознавать себя великим, способным собственной рукой отречься от власти или значительно умалить её, что голос его дрожал, часто перехватывало дыхание. Нередко он прерывал чтение, глотал оранжад из стоящего перед ним бокала, смотрел на сановников мельком, но видел лишь белые блюда лиц, лишенных и глаз, и ртов, и носов. Он не догадывался, что все члены Государственного совета онемели от изумления и страха, сидят бледные и готовые упасть в обморок или истерично разрыдаться.
Он кончил чтение. Тяжело опустился на стул. Все ждал, что кто-нибудь поднимется и скажет что-то. Молчали вельможи долго, и Норов, весь горя от нетерпения, подбодрил их словами:
- Ну что же вы молчите? Говорите, говорите! Я не хочу быть деспотом, а поэтому вынес свои мысли на обсуждение умнейших людей государства. Говорите, прошу вас!
С большим трудом поднялся старый, дряхлый адмирал Шишков президент Российской Академии наук. Долго не мог сказать ни слова, все шамкал толстыми губами, и всем казалось, что он сейчас заплачет. Но адмирал и не собирался, видно, плакать. Заговорил он хоть и сипло, но громко, хоть и с тоской, но с заметной твердостью:
- Ваше величество, я - старый человек, а поэтому казни меня, секи кнутом, ссылай на каторгу в Сибирь, но я вам все скажу... Веком света назвали вы то время, что принесет с собой реформа ваша? Нет, государь веком тьмы кромешной, в которую неизбежно низренется держава наша.
- Да отчего же? - холодно спросил Норов. - Тиранию вечно терпеть хотите, когда от личного произвола коронованной особы, которая на свет и появиться может, глупой и злой, всякое зло в государстве процветать станет? Нет уж, лучше или выбирать высшего руководителя страны на несколько лет из числа самых умных и честных людей государства, или совсем отказаться от сего руководителя и отдать управление России под власть Конвента, Парламента, Думы - как хотите называйте собрание правителей от всех сословий избранных, пишущих честные законы и следящих за исполнением оных! Вот мысль моя!
Шишков в просящем жесте протянул к государю свою желтую, трясущуюся руку:
- Ваше величество, как спознать-то народу, где тот самый наиумнейший да и наичестнейший человек-то? Вот видел ты такого, к примеру, на должности губернаторской, а стал выборным царем, так и закружилась у него головка от счастья, что власть обрел. Все вкривь и вкось у него поехало, а деньги-то под рукой казенные большие, а срок-то верховной службы невелик. Разные вкруг него советчики так в боки и шпыняют - нам, нам подсоби, мы уж не выдадим тебя! И стал в итоге твой самый лучший, самым худшим, ибо не на свое место попал. Да я бы оцта своего родного на оную должность бы не выбрал, ибо не знаю, как он, прежде хороший хозяин да семьянин, там, наверху, поведет себя.
Про парламенты вы, государь, да про конвенты говорили, ну так сии учреждения и для Руси-матушки не новость. Соборы у нас издавна царями Московскими собирались, чтобы сообща важный и насущный вопрос решить. Предки ваши не затруднялись в оном деле и свое самовластие, когда нужно, всеобщим советом и размышлением ограничивали, да токмо меру в том знали. А в тех странах, где собор-парламент самовластие безграничное приобретал, в Англии, Польше, Франции, беды неисчислимые на страны и народы низвергались. Королей по своей прихоти, часто из интересов своекорыстных, суетных. выбирали или свергали да и казнили, что совсем уж богопротивно...
- А у нас, что ли, не убивали помазанников? - спросил Норов глухо и мрачностью голоса своего давал всем намек на убийство своих деда и отца.
- Что же, случалось, - откровенно ответил Шишков, - коли они того заслуживали, но делалось у нас такое злодейство не в присутствии толп народных, пришедших поглазеть, как казнят Богопомазанника, а тишком, и после объявлялось, что от телесных натуральных недугов государь почил. Государь у нас, ваше величество, это не правитель - а отец, солнце, на которое устремлены все взоры, вождь верховный, вместилище всего народного духа, радетель за всех. Управлять же можно хорошо и не через толпу людишек, наскребанных отовсюду, часто не понимающих, что требуется от них - только б выбранными миром были. Такие друг на друга начнут перекладывать заботы и вины, а уж, пользуясь моментом, зная, что не будут у власти больше, станут грести в свои карманы изо всей мочи. Государь же русский посовестится не только копейку чужую взять, но и сам свою отдаст, ибо всех своими сыновьями чтит. А умный совет ему дадут - в таких людях в России недостатка не было. Главное, чтоб целью правления его, государя, было б благо всей России. И только наследнику тысячелетнего уклада нашего и возможно прочувствовать сию мысль великую. Так что, правьте, ваше величество, как правили, а мы вам и советчиками, и помощниками, как и прежде, будем. Храни вас Христос Бог, Спаситель наш!
При последнем слове своей долгой речи адмирал Шишков закрыл лицо обеими руками и зарыдал по-стариковски, тихо, только узкие плечи его, которым и эполеты не придавали молодцеватый вид, вздрагивали часто и долго. Норов увидел и услышал, что и многие из других сановников, кивая головами, точно полностью соглашались с мнением Шишкова, выдернули из карманов платки, стали прикладывать их к глазам, послышалось хлюпанье, сморкание, всхлипывание, покашливание. Норову, растерянно смотревшему то на одного вельможу, то на другого, вдруг показалось, что все эти добрые люди только и желают ему процветания, прекрасно осознают, какой образ правления нужен России, он же посмел оскорбить их сообщением о каких-то реформах, совсем неумных, не нужных ни России, ни ему лично. И Василию Сергеевичу захотелось заплакать вместе со всеми этими преданными ему мужами и даже попросить у них прощения. Но, сдержав все же этот сильный и горячий порыв, Норов, неаккуратно, торопливо сворачивая и пряча в карман листок с проектом манифеста, над составлением которого так долго бился, глядя в угол зала, где стояла статуя Минервы, сказал:
- Господа Государственный совет. Будем делать перемены во всей жизни страны непременно, но неспешно, осторожно, чтобы и впрямь, не дай Бог, не сотворить для народа какой-либо вред!
Он коротко кивнул и поспешил выйти из зала, в котором сразу стихли и сморкание, и покряхтывание расстроенных предстоящими переменами. А Министр юстиции князь Лобанов-Ростовский, прикладывая ко рту руку, поставленную ребром, очень громко прошептал, обращаясь к военному министру графу Татищеву:
- Не иначе как Мишка Сперанский государю про реформы надудел. Возвратится, сынок поповский...
- Навряд ли, - мазнул рукой Татищев. - Сам государь блажит, дурью мается. Сие у него от болезни получилось. Ничего, пройдет! Поуспокоится...
И Норов успокоился. До этого заседания ему и впрямь было как-то маетно, тревожно, точно он не отдал кому-то большой долг, а долги он привык отдавать вовремя, когда ещё учился в Пажеском корпусе. Теперь, выйдя из зала заседаний Государственного совета, он испытал особую легкость: он, привыкший к положению первой персоны огромного государства, в глубине души и не хотел расставаться с властью, необременительной, нехлопотной, и только обещание, данное заговорщикам в Бобруйске, подталкивало его к свершению перемен. Теперь же он понял, что ни он не желает этих перемен, ни страна. Кроме того, многое из того. что говорил сегодня адмирал Шишков, бродило прежде и в его голове, и теперь чужое мнение лишь вернуло его память к тем далеким сомнениям в надобности всех этих форм.
