В малонаселенной камере следственного изолятора Лебедь рассматривал ее, стиснув зубы, выражение лица при этом не менялось, только желваки напряглись.
«Философ фуев… Кто-то научил сучонка… Даже написано не его каракулями… Никому верить нельзя…»
Сам он ждал освобождения. Стрелки сошлись на пропавшей уборщице, отпечатки которой в изобилии имелись на резиновых перчатках. На шприце и на бутылке, правда, их не было, но разве долго стереть потожировые линии? Все окружение босса подтвердило, что Боцман приходил редко и Лебедь относился к молодому человеку как к сыну: давал деньги, дарил рубашки к празднику, подарил дорогущий «Арманьяк», который сам собирался выпить. А вот почему затаила на шефа смертельную злобу молодая еще уборщица – оставалось для всех загадкой. Ведь, кроме добра, она от него ничего не видела…
* * *
Похороны Фомы Московского прошли не менее пышно и торжественно, чем похороны Буржуя. Их даже положили недалеко друг от друга на аллее, которую злобные циники называли «Порталом героев», а сотоварищи – «Аллеей братвы». Памятники здесь отличались монументальностью, были выдержаны в определённых, принятых в братских кругах тонах: чёрный мрамор, в полный рост, мужественность на лицах, подтянутость и атлетизм фигур. Снова съехались единомышленники со всего мира, снова перекрывали движение для кортежа из сотен люксовых машин, снова навалили гору венков с откровенными и честными надписями типа: «Фоме Московскому от Магаданской братвы», «Фоме от Карагандинских воров», «Фоме от братьев из Дубая»…
Выступали, как всегда, многие. Когда говорил Шмайсер, он сравнил гибель Буржуя и Фомы с потерями в войне, в которой первыми гибли наиболее смелые, решительные и отчаянные бойцы. Потом выступил ловкий на язык Снегирь. Он-то и затронул тему, что Фому застрелил человек, который по гроб жизни ему обязан, который грелся и кормился возле него много лет и который сам происходит из Тиходонска. Эту же идею развил Переводчик, а потом, как-то само собой, роль Тиходонска в истреблении лучшей части московской братвы более или менее явно звучала в устах почти каждого выступающего. Это был плохой знак для прибывших на траурную церемонию тиходонцев: при таком настрое их могли положить прямо здесь, без особых церемоний, предусмотренных для сходок, когда спрашивают, «как с гада».
На этот раз тиходонцев было много: приехали все, кто мог, да и кто не мог – тоже. Даже те, кто не сумел лично почтить память Буржуя, кто находился в розыске или давно жил за рубежами страны, прибыли на похороны Фомы, потому что есть один непреложный закон у братвы: кто не прибыл на похороны убитого, тот, скорее всего, и стоит за этим убийством.
Потом настал черед и тиходонцам сказать прощальные слова Фоме. Первым начал Босой, он был краток: рассказал о значимости в «братском круге» Фомы Московского, рассказал о давней дружбе с ним, а потом добавил всего одну фразу:
– Откуда прилетела пуля, я не знаю. Скажу только одно: из Тиходонска не долетит. Вот из Питера – дело другое, а из Москвы… – он махнул рукой и замолчал.
Братва зароптала.
– Не нравится, что города назвал? – угрожающим басом, как в далекой молодости, продолжил Босой. – А почему тут некоторые позволяют нам замаскированные предъявы кидать? Мало ли кто из Тиходонска куда переехал?! Неужели мы за всех ответчики?!
Примерно то же самое сказали и красноречивый Гуссейн, и Антон, даже Корнилов, который был мастером дела, а не слова, нахмурившись, как отрезал: никакого отношения тиходонские пацаны к убийству Фомы не имеют! И как бы в доказательство показал на Экскаватора, Гулливера и Танкиста, выражение лиц которых наглядно показывало, что они готовы подтвердить слова своих старших гранатами, которыми набиты их карманы.
На этом, в общем-то, тему и закрыли, лифт увез Фому в земные недра, рабочие быстро засыпали могилу, разложили венки, которые образовали целую гору.
Но к теме вернулись ещё раз, уже за поминальным столом. Шмайсер поднял рюмку, выпил за то, чтобы душа Фомы упокоилась на том свете, а потом, повернувшись в сторону тиходонской делегации, сказал:
– Но я считаю, чтобы непонятки снять, надо найти и тех, кто Вадика с Борисом под молотки пустил, и того, кто в Фому ствол направил.
И все сидящие за столом согласно закивали головами, в том числе и тиходонцы.
Глава 13
Искусство подделки
Безнравственные люди знают, что совершают дурные проступки, но все равно от них не отказываются.
Аморальные люди совершают дурные поступки, не подозревая об этом.
(Предположение автора)
Катя, Антон и другие
Тишина, полумрак, негромкая классическая музыка, красивые, красивей, чем в жизни, лица на стенах… Только где-то у соседей воет собака. Но на это можно не обращать внимания. Атмосфера покоя. Возвышенного покоя. Девчонкам здесь нравится, и Кате тоже. Тем более, что мэтр выделяет ее из других гостей.
– Фальшак. Знаете, что такое?
– Паленая осетинская водка, – роняет Илона с видом знатока.
Арсений Изотович смеется, подливает в бокалы коньяк – крепкий и мягкий, как шелк, и наверняка не поддельный. Печенье в жестяной коробке. Мебель из золотистого ореха. Стены в гобеленах. Картины в золоченых рамах. Статуэтки, подрамники, тяжелая драпировка.
– Это что-то… из кораблестроения… Мачта такая… – с трудом выталкивает из себя Оксана. Она вцепилась пальцами в ручки кресла, словно собирается катапультироваться.
– А вы тоже так думаете?
Он смотрит на Ребенка. Бородка, усы с загнутыми кверху концами. Он хочет быть похожим на всемирно известного художника, альбомы которого часто любит показывать. Но тот парень, конечно, плотно сидел на галлюциногенных грибах: потому у него слоны ходят на мушиных лапах, плоские часы гнутся, как свесившиеся со стола блины, одно изображение вдруг оказывается другим. И усы Арсений Изотович явно взял оттуда. Эти усы постоянно притягивают к себе внимание – тонкие, колющие… Скорпионьи жала. Но потом ловишь на себе доброжелательный, почти отеческий взгляд. Настоящий человек искусства, какой-то там заслуженный художник области, почетный гражданин… Никаких ментов, никакого шансона, попсы. Классика.
– Я не знаю, – говорит Ребенок. – Наверное, «фальшак» – это поддельная картина. Что-то в этом роде.
– Правильно, – кивает Абрикосов. – Так вот, созданная мною картина, душой которой явились Вы, – это не подделка. Это настоящее искусство. И я предлагаю выпить за Вас, за мою неожиданную музу, благодаря которой я сделал новый шаг в портретной живописи!
Все пьют за Катю. Ей приятно и неловко.
– Но какова здесь моя роль? – скромно возражает она. – Я позировала всего несколько часов, а Арсений Изотович работал круглые сутки, и, приходя на другой день, я не узнавала предыдущего наброска…
– Искусство нельзя разъять на части, – покачал головой Абрикосов. – Иначе вместо великого полотна мы бы получили холст, неприглядную кучку красок, испачканные кисти – и все!
– И соитие художника с рыжей натурщицей, – добавила Илона.
– Не опошляй! Великие полотна создают не краски и холсты, а души творцов. Творец не только тот, кто накладывает краску, но и тот (или та), которая вдохновляет его и водит его кистью! Поэтому, когда я говорю «фальшак», я имею в виду не явные подделки, хотя на сленге специалистов именно они так называются! Нет, это было бы слишком просто. Я имею в виду картины, написанные без души и вдохновения! В Третьяковской галерее были?
Илона энергично мотает рыжей головой и одновременно выдыхает дым. Пахнет ладаном. Она возлежит на кушетке с резными ножками и спинкой – что-то до невозможности изящное, старинное и дорогое.
– А в Эрмитаже?
– Я еще школьницей была, – вспомнила Ребенок. – Ездила с классом, экскурсия…
– Очень хорошо. Так вот, в Эрмитаже, по моим подсчетам, не менее 10 процентов экспонатов – голимый фальшак, а душевного – процентов тридцать. А в Метропо́литен-музее – больше половины…
