– Для меня это была великая радость, – признавалась Антонина Георгиевна Егорова, тогда ещё совсем молодая доярка. – Я сдала государству в счёт продналога двести семьдесят литров. А девяносто продала на рынке. Правда, платили нам не деньгами, а «бонами». Это тоже были деньги. Но они выдавались только для покупки продовольственных и промышленных товаров.
– А ты бы лучше молчала, Тонька, – сказала её напарница по ферме Анастасия Сергеевна Костенко.
– Дак чего ж мне скрывать, если мы правда хорошо начинали, – удивлённо отозвалась Егорова.
– Да то самое: скажут – хвастаешься! А чего хвастаться? Столько сдать молока. Да это, если хочешь знать, грабёж! – воскликнула возмущённо Костенко.
– Ну, до войны мы неплохо жили. Хороший был председатель. Другой бы наши премии государству сдал бы, – сказала Василина Донцова, справная на вид женщина с уверенным в себе взглядом.
– Да, правду, гутарит Настя! – заметила Елизавета Пронжило. – Потому он и премировал, чтоб отдали государству.
– Ну чего вы языками мелите? – с обидой вопросила Антонина Егорова. – Сколько бы я тогда собирала молока, дети бы без молока сидели! А вы вспомните, как перед войной те колхозники, которые ударно работали, покупали даже велосипеды, мотоциклы, радиоприёмники. И в каждом дворе корова, телёнок, птица домашняя, и в ларях полно зерна. Спасибо нашему председателю. А ведь не в каждом колхозе так жили. Нет, не в каждом! Это всё от хорошего человека зависит. А где правит плохой, там и люди неважно живут…
– Ну и сказала, так у него навроде тебя, Тонька, любимчики были. Вот и получали по блату зерно и продавали на базаре. И почему бы технику не покупать. А ещё приворовывали, – проговорила бедово Елизавета Пронжило.
– Вот тогда Самохина и поменяли на Власа Петрова, что тот много раздавал зерна…
– Ладно, хватит, вам, а то договоритесь, сами полетите из колхоза! – сказала Костенко. И все притихли, стали расходиться по домам.
Глава двадцать третья
В те суровые времена, несмотря на все запреты, сельское население продолжало переезжать с одного места на другое, даже на большие расстояния. Такие переезды были вызваны разными причинами: всегда уезжали то от преследования властей, то в поиске лучших земель, то бежали от голода. К примеру, Галина Алексеевна Левашова оказалась в Харьковской области после замужества. Её муж Михаил Левашов служил в армии на Нижнем Дону, а после увольнения увёз невесту в свою деревню. Родилась дочь Зоя, а через пять лет Михаил поехал куда-то на заработки, да там и остался, сойдясь с местной красавицей. Однако на родину приезжал только за тем, чтобы развестись с Галиной и снова уехал с таким настроением, будто у него не было дома дочери. Пожила Галина у его родителей ещё года два, надеясь, что бывший муж одумается, вернётся. Но не тут-то было, во сне мать позвала её домой: «Уезжай, некого тебе там ждать, а здесь есть мужчина вдовый». И перед самой войной, когда дочери Зое было десять лет, уехала на свою родину в хутор Александровка, где у неё жили две двоюродные сестры. Их отцы были родными братьями. Вотенко Анна Петровна и Вотенко Екатерина Константиновна. Их бабка Вотенко Улита Никифоровна жила с дочерью…
Так получилось, когда они по вербовке приехали в коллективизацию из Орловской области, им нарезали землю в разных местах хутора, чтобы сёстры пустили корни. А их девичьи фамилии так и остались в поземельной книге. И вот Галина Левашова приехала в родной хутор после одиннадцатилетней разлуки и жизни на чужбине. Когда она становилась на учёт в сельсовете (это было ещё до войны), увидел её вдовец, Михаил Анисимович Суматов, у которого был примерно такого же возраста сын Агафон, что и дочь у Галины Левашовой. Он был тоже из приезжих, но его жена умерла через год от скоротечной чахотки.
Суматов уже слышал о Галине от одной из сестёр Вотенко. И вот он её сам увидел, и она с ходу ему понравилась. Недолго думая, Михаил подошёл к опрятной молодой женщине, которая поражала его своими острыми голубыми глазами.
– Добрый день, землячка.
– Добрый! – удивлённо глядя на мужчину высокого роста, ответила Галина.
– Давай знакомиться: Михаил Суматов.
– Галя, – как-то робко назвалась она.
– Вот и отлично! Я слышал от Аньки, что ты одинокая, у тебя дочь. Я в таком же положении. У меня сын Агафон. Давай жить вместе, – предложил бойко тот.
– Мой муж тоже был Михаилом! Он меня бросил, и как мне не думать, что все Михаилы ветреные и гуляки…
– Нет, я не такой, моя жена умерла уже больше года назад.
– И ты так скоро предаёшь о ней память?
– Память завсегда при мне. Не кори меня, Галина. Спасибо, что ты совестливая. Не могу я долго жить один. А ты, я вижу, близка мне и по душе родная.
– Ах, как хорошо ты говоришь! Мало ли в хуторе одиноких женщин?
– Но только ты одна меня и устраиваешь.
– Ведь не знаешь, а так говоришь, – горько усмехнулась Галина.
– Бывает так: посмотришь на человека, и, кажется, ты знаешь его давно, – он сделал паузу и следом бойко проговорил: – Всё, моё место здесь, на тракторе пашу!
Но сошлись они только через два месяца. Первое время Михаил ходил к Галине, которая жила пока у Анны Вотенко. Хотя она давно была уже записана под другой фамилией.
На этот раз Галине повезло. Михаил накрепко привязался к ней. Но только совместных детей у них пока не было. Зоя и Агафон росли как брат и сестра. А потом началась война, был ранен, потом пропал без вести. Галина работала дояркой, была на трудовом фронте, рыла окопы и противотанковые рвы.
Агафон и Зоя с другими хуторскими подростками по заданию военкомата от сельсовета отправлялись на лодках через реку Аксай в займище собирать документы наших солдат, которые погибли при наступлении в феврале 1943 года. Это было страшное зрелище, солдат складывали на грузовики и увозили по Батайскому мосту. Затем везли хоронить: кого в станицу Аксайскую, кого в Большой лог и хутор Александровка. Потом уже после войны сто с лишним погибших воинов перезахоронили в общую братскую могилу в хуторе Большой Мишкин.
Агафон и Зоя, глядя на убитых, невольно думали о своём отце, который вот так же где-то лежал неопознанным. А потом его, наверное, похоронили вместе с другими неизвестными солдатами…
Незадолго до укрупнения колхоза Агафон ушёл служить в армию. Зоя ему писала, сколько раз, бывало, он признавался ей в любви, вовсе не как сестре сводной, а как своей девушке. Агафон, как и отец, был выше среднего роста, симпатичный, с длинным тёмно-русым чубом, который нарочно отпускал для форсу.
Галина Алексеевна, конечно, замечала, как Агафон, кроме её дочери, будто не замечал в хуторе других девушек. Она росла бедовая, очень симпатичная, голубоглазая, с хорошей фигурой. Вот только была чуть ниже среднего роста, несколько коренастая, тёмно-русая. У неё за плечами – всего два класса. В хуторе она больше не училась, как окончила с трудом в харьковской деревне два класса, больше в школу не ходила. Хотя в хуторе была своя начальная школа. И вместо учёбы с матерью работала в овощной бригаде, так как нужда заставляла. И даже на базар ездила торговать овощами.
Агафон окончил четыре класса, потом при МТС – курсы механизатора. И в армии служил в танковых войсках на Дальнем Востоке. Когда пошёл третий год его службы, мачеха, Галина Алексеевна, как она ему написала, чуть в обморок не упала, увидев на пороге хаты поздним вечером его отца Михаила, которого уже числила погибшим.
Оказалось, он потому пропал без вести, что в январе 1942 года под Харьковом попал в плен. Немцы тогда заманили наши войска по вине непрозорливого командования глубоко в тыл и взяли их в кольцо.
Из плена Михаил сумел бежать, но потом был осуждён военным трибуналом к восьми годам лагерей. Но за примерное поведение его выпустили на два года раньше срока.
Галина Алексеевна была безмерно счастлива. Дважды она видела мужа во сне: он поднимался из тайги на гору и махал ей рукой. Этот сон, который назойливо повторялся одной и той же картинкой, у неё вызывал страх оттого, что ей казалось, будто Михаил руками звал к себе. Хотя она знала, что пока не жалуется на здоровье и ей туда пока ещё рано.
– А что же ты, мой родимый, мне не писал из лагеря? – спросила Галина.
– Думаешь, меня одного забрали? Нет, Галя, нас туда отправляли пачками. Без права переписки. Нас послали, нет, бросили в бой после удачного прорыва обороны врага под Ельцом, откуда мы выбили немцев, воодушевлённые победой Московской битвы. Нам надо было с ходу идти на Харьков, но армия выбилась из сил. Много полегло наших воинов под Москвой. Решили пополнить войска резервной армией. И пока туда-сюда, немцы тем временем перегруппировались, нарочно оголили фронт, создали широкую прореху, до чего наши командиры не допетрили. А мы, лопоухие, на радостях и клюнули. Нет, конечно, не солдаты, а штаб армии, вскружённый разгромом немцев в Ельце и Туле, пошли в наступление, чего ни в коем случае нельзя было делать. Надо было хорошо оглядеться, подумать: почему немцы оголили фронт? Это мы уже поздно сообразили, когда под Харьковом немцы ловким манёвром зажали нас клещами и расстреливали в упор. А опосля уже было деваться некуда и пришлось руки вверх. Я считаю, нас предали. Говорили, Василевский и Сталин не отменяли приказ, что их нарочно ввели в заблуждение с этим дурацким наступлением.
