В гимназии на уроке Забугский опять отвратительно меня всю разглядывал. И все мял пальцами свою родинку. И вдруг стало так мерзко! Не хочу писать об этом Алеше.
Сидела в классе, и как ударило: что я здесь делаю? Зачем? Попросилась выйти. На этажах тихо, везде уроки. Спустилась вниз — слышу, швейцар говорит по телефону. Не хотела подслушивать, но он меня не видел и, думая, что один, телефонировал какой-то своей горничной пассии и грубо шутил, договаривался о встрече.
Как все невероятно пошло, и убого, и омерзительно.
Лешенька мой, где ты? Когда же мы увидимся?
Пошла после гимназии в собор Рождества Богородицы на Старопочтовой. Захожу каждый день помолиться за Алешу в разные церкви. Кругом матери, жены, сестры, невесты. Вот стоим все и просим об одном и том же: спаси и сохрани!
18 декабря 1915 г. Пятница.
«Позавчера бомба попала в склад снарядов третьей батареи, но они не сдетонировали, как им бы полагалось. Их разбросало, как кегли. Все говорят о шпионстве в тылу. А это шпионство парадоксальным образом спасло многим жизнь. Как все Бог запутал на этом свете!
Поручик Ковалев — я тебе, кажется, писал о нем — привез мне с Кавказа сапоги. Стоят всего 12 рублей, но высокие, очень мягкие и легкие, как перо.
Скоро пришлю тебе мою фотографию верхом.
Все время перечитываю твои письма. Целую слова на измятой бумаге, целую твою руку, которая эти слова писала. Целую и жду. Ведь мы же увидимся? Ведь не может же такого быть, чтобы мы больше не увиделись? Правда?»
20 декабря 1915 г. Воскресенье.
Зашла к родителям Алеши. Хотела посидеть в его комнате, а теперь там хозяйничает Тимошка. Стал показывать мне фокус: натирал сургуч суконкой так, чтобы мелко нарезанные бумажки подпрыгивали и приставали к нему. Тимоша вырезает из бумаги человечков, солдатиков. У него еще не очень хорошо получается, неровно, то ногу отрежет, то фуражку с ухом. Стала ему помогать.
Потом шла домой, а улицы с войной наполнились калеками: будто кто-то их вот так же вырезает неаккуратно ножницами — то руку отрежет, то ногу по колено.
Господи, сделай так, чтобы Алеша вернулся ко мне целым и невредимым!
21 декабря 1915 г. Понедельник.
«Вот уже сколько времени на передовых, а вчера только был мой первый настоящий бой. Все, что я видел и пережил здесь до этого, и о чем писал тебе как о чем-то важном, — на самом деле пустяки.
Мы выдвинулись на позиции соседнего полка для подкрепления, ждали наступления и вдруг оказались нос к носу с немцами. Я в первый раз стрелял в человека из винтовки. С непривычки при первом же выстреле мне отбило скулу. Мы заняли окопы — и тут же мне навстречу пронесли раненого — того самого солдата, Василенко, который научил меня молитве, помнишь, я тебе о нем писал? Мне пришлось прижаться к стенке, чтобы пропустить. Хоть на фронте уже больше месяца, но развороченное человеческое тело увидел впервые. Мне стало тошно и захотелось домой — впервые мелькнула мысль, что убить могут вот так — чтобы сперва долго и бессмысленно мучиться.
Немцы пошли в атаку, и дошло до рукопашной. Я никого не убил. Или убил, я не знаю. Знаю только, что я уже почти погиб, но меня спас Ковалев. На меня набросился немец и собирался уже пырнуть штыком, но Ковалев успел выстрелить в него из револьвера. Тот упал. Пуля застряла где-то во рту. Он прикрыл развороченную щеку руками. Изо рта фонтаном била кровь. Он лежал и смотрел на нас. Ковалев подошел и выстрелил в глаз лежавшему. Тот еще был несколько мгновений жив и смотрел на нас левым глазом, у него дергалось веко. Запомнились окровавленные осколки зубов.
Дорогая моя, любимая моя, что я делаю, зачем я все это тебе пишу? Прости меня!»
25 декабря 1915 г.
Рождество. Ужасное. Отвратительное. Дома находиться совершенно невозможно. Все друг с другом перессорились, переругались. И невозможно об этом написать Алеше.
Папа поругался с мамой и ушел туда, к своей другой семье.
И вот мы сидели без него за столом, и все молчали. Ничего в горло не лезло — ни ячменная каша без молока и масла, ни взвар. Ждали звезду, а повалил снег.
Саша, чтобы что-то сказать, стал уверять, что вифлеемская звезда — это Венера, тут и все мы ни с того ни с сего друг с другом перессорились, стали кричать друг на друга. Я разревелась, убежала к себе.
Рождество — это праздник любящих друг друга людей, семьи, а у нас семьи никакой уже давно нет.
И папа сейчас там, со своим другим ребенком. Наверно, разворачивают подарки.
Леша, я без тебя не могу! Никак жить без тебя не получается!
29 декабря 1915 г. Вторник.
«Ура! Сегодня получил посылку из дома и — еще раз ура! — достал связанный тобой шарф, развернул его и вдруг почувствовал запах духов, затаившийся в шерстяных порах — твой запах! Запах моей любимой из ожившего шарфа! Кто бы знал, как хочется обнять тебя, прижаться к твоим волосам и нюхать их, целовать, дышать!
Рождество нам придется провести на передних позициях. Жаль очень, что не получится сходить ко Всенощной.
Взял полистать наугад Евангелие, которое мне дала с собой мама. Стал читать откровения Иоанна и вдруг подумал, что Апокалипсис — от страха личной смерти. Всеобщая смерть — это утешительная справедливость. Страшно умереть, потому что обидно отстать — другие пойдут дальше и увидят то, что для тебя навсегда останется скрытым за поворотом. Поэтому самое обидное в Апокалипсисе — что его не будет.
Пытался заснуть — и снова не смог. Вот сел накарябать мысли, не дающие мозгам ночной покой. Апокалипсис на самом деле вот он, здесь, обыденный, морозный, с поземкой, просто размазанный по времени. Все умирают, только не одновременно. Но какая в сущности разница — уходят так или иначе целыми мирами, поколениями, империями. Где Византия? Где римляне? Где эллины? Пшик. Ничего нет. Ничего и никого, ни победителей, ни побежденных. Все кануло — просто не так театрально, как „небо яко свиток свиваемо“, а буднично. Человек из всего хочет устроить чуть ли не трагедию — и непременно скопом, массовкой, чтобы побольше эффекта. Читаешь Иоанна, а это чистый Ханжонков! Но что-то я заговорился. Спи, голубка моя! Спи! Спокойной тебе ночи! Целую тебя сейчас, через все эти версты в этой ночи и, значит, я с тобой!»
10 января 1916 г. Воскресенье.
Писем от Алеши нет почти две недели, и я просто схожу с ума, а сегодня ночью приснился ужасный сон. Я проснулась вся мокрая от слез. Мы едем с ним куда-то морозной ночью на тройке. И я так близко его чувствую, его дыхание, губы. Такое сильное вдруг охватило всю меня желание жить полностью, всем существом, хотелось, чтобы без конца слышались звуки колокольчиков и приятный скрип полозьев. И тут все это куда-то исчезло, и я одна. И меня везут куда-то, как в детстве, натерев от мороза щеки гусиным жиром — все лицо. Липко, противно. Жир нагрелся, потек. Передо мной лошадиные крупы с заиндевелыми хвостами. Прямо вижу их, чувствую запах медвежьих шкур, на которых сижу, и лошадиного пота и газов, все время испускаемых животными. И вдруг проснулась и почувствовала — умер…
Сердце чуть не разорвалось.
11 января 1916 г. Понедельник.
Письмо от него! Жив! Жив! Жив!
«Рождество пришлось встречать на передней позиции — немцы нас совершенно не тревожили ни в сочельник, ни в самый праздник. В сочельник на батарее была зажжена елка, поставленная перед землянками. Вечер был тихий, и свечей не задувало. Невольно мыслями переносился к вам в Ростов. Живо представлялся этот вечер: сначала суета на улицах, потом прекращение уличной сутолки, и наконец начинается звон в церквах, какой-то торжественный, праздничный, начало службы великим предвечерием и, наконец, всенощная. Народ по окончании рассыпается из церквей и расходится в радостном праздничном настроении. Здесь же совершенно тихо и у нас, и у немцев. Ночь была звездная, и эта тишина особенно нагоняла грусть, и сильнее чувствовалась оторванность от вас. Вспоминался дом, детство, как под скатерть стелили сено в память о рождении Христа и как вкусно оно пахло в комнате, мешаясь с запахом хвои. Рождество у нас был постный день, и никто с утра и до появления первой звезды не ел. Голодали до вечера и смотрели на звезду — потом садились за стол. Ели особые, рождественские пироги: с рисом — белый король, с фасолью — желтый король, со сливами — черный король. Пишу — и так вдруг захотелось снова попробовать тех пирогов! Так бы и набил ими живот до отвала!
Целую тебя! Спокойной ночи! Допишу завтра.
Доканчиваю начатое позавчера письмо и спешу отослать его с оказией.
Нет, ничего не успеваю дописать, отправляю, как есть. За окном солнце, мороз, сверкает снег, и воробьи, пронзительно чирикая, налетели на свежий лошадиный навоз — воробьиное счастье!»
Вопрос: Опишите ваш путь следования.
