…Я никогда не могла придумать конец этой истории. Познали ли Мудрейшие тайну Сбоя Системы? Или нет? Почему приходила эта безусловная победа Смерти, хотя начиналось все так хорошо – с победы Любви?
Поставим – пока! – на этом точку и вернемся к мальчикам, приславшим письма. Только намекнем: в той Стране мальчики обрели бы Бессмертие».
И я тоже хочу на мгновение прервать эту сказку, чтобы выделить ее главную, абсолютно реалистическую мысль: наша жизнь принадлежит не нам, а тем, кто нас любит.
«…А теперь вернемся снова в притчу. Там, в той истории, был придуман Старик, который не то что предложил выход из ситуации почти повальной смертности, а просто указал путь, по которому надо бы идти. Он сказал Мудрейшим, что одна из составляющих сил Любви – страх ее потерять. Что они в своей благословенной Стране все учли, все высчитали на этих чертовых компьютерах и – естественно, как же иначе для свободных и гордых людей? – страх из жизни отдельного человека изъяли из самых благородных побуждений. Мол, столько веков человек дрожал и боялся, что хватит. Страха не надо. А Любовь – будто бы сказал Старик – существует в непременном единстве со страхом ее потерять. А сама по себе она – ничто. Она тогда даже и не любовь вовсе».
Читатель, видимо, помнит, что, приводя высказанные Галиной определения свойств любви, я от себя добавил к ним как результат наблюдения за нашей совместной жизнью еще и страх ее потери. Я это написал раньше, чем обнаружил «Семью и школу». Оказалось, что писательница и сама сказала, что без этого качества любовь – «ничто». Следовательно, бояться – надо! А «…в той Стране не посчитались с этой волей Любви, с ее правом на свободу: «Кого хочу, того люблю я»…Упоенная своим могуществом и всесилием Любовь убила страх и умерла сама».
«…В той, придуманной мной притче ничего не говорилось о Взаимности. Наверное, потому что Любовь – это целый мир, а Взаимность все-таки частность этого мира. Главное, не рухнул бы мир».
На этом можно было бы и закончить. Но в той большой статье Галины есть еще и соображения на тему внешних проявлений любви. И раз уж я сам высказался по ней, было бы нечестно отказать в слове и «другой стороне».
«Не подать руку, не пропустить вперед, не помочь нести сумки даже любимой женщине – это отнюдь не всегда хамство и невоспитанность; это часто ханжеское сокрытие отношений любви как стыда, которое в старшем поколении особенно заметно. Даже свою единственную старуху любить открыто нельзя, чтоб, не дай бог, чего не подумали…
Я говорю громко: я – «за» и навсегда «за» обнимающихся на людях молодых. Милые мои, я вам завидую. Я, конечно, вздрагиваю, глядя на вашу откровенность, но так мне и надо, а вы – не сдавайтесь. Обнимайтесь, целуйтесь у всех на виду!
В нашем мире без любви молодым приходится вслепую, ощупью, как теперь говорят, «нарабатывать» капитал нравственности, где любовь уже получила права гражданства. Это молодые так решили, это они включили ее как основной компонент в понятие «наша жизнь», будущее скажет им за это спасибо».
И еще один фрагмент – из интервью 2000 года.
«У меня была подруга, прелестная девочка. Ее все любили. Самой возможности нелюбви для нее не существовало. Она думала, что так будет всегда. Рано вышла замуж, родила. Потом разошлась и через некоторое время второй раз вышла замуж за своего мужа. И снова разошлась. Через много лет мы встречались, здесь вот сидели. Щербаков уходил на работу, и я подошла его поцеловать. Она удивилась: «Вы что, до сих пор целуетесь?» А я ей говорю: «Ты сама любить умеешь? Или только подставляешь щеку?»…Просто она была не обучена любить».
Нередко ко мне заходят люди, не раз бывавшие у нас с Галиной, и местные, московские, и из других городов. Я радуюсь, когда они приходят. И почти всегда радуюсь – когда уходят. Не потому что надоели. Просто, прощаясь, они, не сговариваясь, замечают почти одно и то же: «Как и при Гале (вру: чаще говорят: «Как при Галине Николаевне», увы, возрастная градация), уходим от вас с ощущением отдохновения, здесь у вас все так же…» Конечно, так же, не может быть иначе в пространстве, охраняемом ее трепетными оберегами, ограждающими не меня одного – весь мир нашей соединенной жизни и любви.
…«Как я люблю нашу квартиру».
IIIЗавтра 26 января. И я буду вызванивать по скайпу нашего Сашку (если читатель еще не забыл, его малышовое прозвище – Хока). Ему исполнится пятьдесят шесть лет.
Последний раз я видел его три с лишним года назад на похоронах Гали, его матери. Мне понадобилось некоторое время, чтобы из облика, можно сказать, матерого мужика снова проступили черты карандашного портрета красивого юноши, когда-то нарисованного нашим старинным, еще челябинским, другом-художником Толей Гилёвым.
Самое загадочное в мире явление – именно время. Оно творит неузнаваемость, порой несимпатичность обличья людей. Но оно же – когда через минуты или часы, когда через несколько дней – делает возможным, как бы убирая напластовавшиеся за прошедший срок «годовые кольца», увидеть прежних близких (и просто ближних) не только в их лучшую пору, но и в более далекую… В прищуре глаз, в улыбке вдруг узнаешь, даже боязно сказать, совсем маленького лукавого ребенка…
Из моего письма родителям.
«Сашка уже зовет меня папой (причем без малейшего нажима с нашей стороны, сам), любит меня и хорошо слушается. Хороший и веселый парнишка. Вот только что я ему дал воды, подтепленной немного кипятком. Он выпил ее и заявил: «Вода такая, как будто ее во рту подержали и выплюнули». В хорошем настроении он способен каждую минуту выдавать по подобной шутке. Любопытный человечек.
В день рождения я подарил ему фильмоскоп (настоящий, большой), а недавно мы ему купили велосипед, комбинированный, может быть и двух– и трехколесным. Сейчас катается на трехколесном».
Замечу вскользь, что письма родителям имеют несколько ущербную информационную ценность. Они, конечно, про нашу жизнь, но отображают ее примерно так же, как роман «Кавалер золотой звезды» трижды лауреата Сталинской премии Бабаевского или фильм «Кубанские казаки» Пырьева. Если что-то о проблемах – то обязательно с жизнерадостными заверениями об их предстоящем скором разрешении, а вот уж о трудовых успехах докладывалось подробно. Но ведь и тут надо было соблюдать меру скромности… В результате едва ли не в большинстве писем за многие годы главными были новости про наших детей.
Как ни странно, поначалу моим самым значительным смысловым занятием с сыном стало… пение. Как мы вышли на эту неожиданную тропу, уже не помню. Влечение маленького Сашки к песням, обязательно сюжетным по тексту, как я понимаю, было вызвано какой-то нехваткой в его умственной жизнедеятельности эмоциональных и эстетических начал. Детский сад в этом смысле мало что давал, до детского театра (а был ли он в Ростове?), до мысли о домашней фонотеке мы как родители и в своем собственном развитии, и материально еще не доросли…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
