– Как только я здесь закончу, подпишу приказ об эксгумации тел членов последней, одиннадцатой экспедиции.
– Зачем? – с ужасом спрашивает она, точно ей претит даже мысль об осквернении могил.
– Потому что считаю это необходимым. Вполне веская причина. – То, что Грейс называет «припадком лауризма», и ты делаешь это не по злобе, а из чистого упрямства.
– Вот что, Синтия, – говорит Грейс, – совершенно не важно, что думаю или не думаю я. Но все остальные сотрудники должны следовать за тобой добровольно.
Еще более упрямая мысль: на самом деле тебе достаточно сговориться с Северенс, чтобы подчинить себе Лаури, и ты сможешь сидеть тут до скончания света. Омерзительная мысль: ты представляешь себе еще тридцать семь экспедиций, уходящих одна за другой, чаще всего, чтобы не вернуться. Ты представляешь себя, и Грейс, и Уитби, становящихся все более циничными и измученными, древними стариками, занятыми работой, которая не помогает никому, даже вам самим.
– Знаешь, мне надо все это закончить, – примирительным тоном говоришь ты ей. – Раз уж начала.
– Потому что будет выглядеть чертовски глупо, если не закончишь прямо сейчас, – говорит она и тоже смягчается.
– Вот именно. Будет выглядеть еще глупее, черт побери, если не закончу.
– Тогда давай помогу, – говорит она так убедительно, что слова ее сразу проникают в самое сердце. Как всегда проникали.
Давай помогу.
– Ладно, – ворчливо соглашаешься ты и протягиваешь ей кисточку.
Но ты не отказалась от мысли выкопать мертвецов и ты все еще ломаешь голову над тем, как изменить эту парадигму, в то время как Лаури пытается изменить свою. Ты не перестаешь раздумывать об этом и в заведении Чиппера, играя в боулинг, и отрывая купоны на покупки в продуктовом магазине, и принимая ванну, и посещая уроки танцев, лишь по той причине, что это занятие совершенно не в твоем духе. И ты занимаешься этим, прекрасно понимая, что Северенс не спускает с тебя глаз и наверняка считает такое поведение странным, но не опасным. Ты расставляешь все эти ловушки для самой себя, и если чувствуешь, что уже давно угодила в ловушку, то это только по своей же вине.
На следующей день после раскрашивания стены Грейс ходит за тобой хвостиком, как всегда, и вот вы оказываетесь на крыше, хотя ты уже почти уверена, что Чейни подозревает о существовании этого вашего убежища, как подозревает о вмешательстве некой «темной энергии», помогающей сохранить невидимую границу… И Грейс говорит:
– У тебя есть план, верно? Все это часть плана. Точно знаю, у тебя есть план.
И ты киваешь, улыбаешься и говоришь:
– Да, Грейс, план у меня есть. – Потому что не хочешь обманывать ее доверие, потому что надо что-то сказать. – Но все, что у меня есть, – это ощущение, интуиция и короткий разговор с человеком, который должен быть уже много лет как мертв. А еще растение и старый мобильник.
В снах ты стоишь на разделительной линии, держишь растение в одной руке, мобильник – в другой и наблюдаешь за схваткой между Центром и Зоной Икс. И некое подспудное ощущение подсказывает, что они находятся в состоянии войны гораздо дольше чем тридцать лет – их тайная война длится на протяжении многих столетий. Центр – абсолютная противоположность Зоне Икс: безликой, стерильной, состоящей из бесконечных лабиринтов, непознаваемой. И на фоне этого фасада ты не можешь не признаться в ужасном предательстве: порой тебя восхищает фатальная веселость и живость Лаури рядом с этим. Силуэт, дергающийся и извивающийся на фоне скучного белого экрана.
0015: Смотритель маяка
Наконец-то починил западную сирену; докрасил белые полосы на разметке, смотрящей в сторону моря; лестницу тоже починил, но все равно она какая-то шаткая, ненадежная. Кто-то сбил примерно фут изгороди и вломился в сад, понятия не имею, кто бы это мог быть. Следов оленей нет, кого же винить? Может, «Бригаду легковесов»? Тени бездны, словно лепестки чудовищного цветка. Гулять не хотелось, но с территории маяка мною замечены: мухоловка (так и не понял, что за вид); птица фрегат, последние крачки, бакланы, мексиканский ходулочник (!), синешейка, пара американских земляных славок. Выходил на берег и увидел, что к нему прибило большую рыбу-иглу и что в песке гниют несколько медуз.
Ударил ослепительный свет. Перечеркивая небо, пронеслась звезда, солнце устремилось к земле. Падало с небес подобно огромному пылающему факелу, расплескивая вокруг широкие языки пламени. И этот свет, эта звезда сотрясли все небо и берег, по которому он шел всего секунду назад под ясным голубым небом. Испепеляющий жар этого внезапно появившегося объекта, несущегося прямо на него, заглушил все остальные ощущения, заставил рухнуть на колени, он пытался встать и бежать, но упал и зарылся лицом в песок. Он кричал, а кругом сыпались искры, и столб этого света ударил во что-то впереди него; зубы во рту крошились, кости превращались в пыль. Отголоски удара сотрясли все тело, он все же пытался подняться на ноги, но от удара с моря на берег двинулась, словно живое существо, гигантская волна. Она обрушилась на него всем весом, всей силой, снова уничтожая его, смывая все, что он помнил, все, что знал. Он хватал ртом воздух, брыкался, отбивался, вкапывался израненными пальцами в странно холодный песок. И текстура у этого песка была какая-то другая, и крохотные создания, обитающие в нем, тоже незнакомые. Он старался не поднимать головы – боялся, что и пейзаж вокруг тоже изменился. Изменился настолько, что теперь ему просто не за что зацепиться.
Волны отхлынули. Ослепительный свет начал меркнуть.
Саулу все же удалось подняться на ноги, сделать один или два неверных шага, и тут он понял, что все вокруг него восстановилось. Все тот же мир, который он знал, мир, который любил: спокойный, неизменный, и невредимый маяк высится чуть поодаль над волнами. В небе носились чайки, где-то в отдалении маячила фигура – человек собирал ракушки. Саул отряхнул песок с рубашки и шортов, довольно долго стоял, уперев руки в бедра. Удар, видимо, повлиял на слух, он все еще весь дрожал при воспоминании о его мощи. Но никаких свидетельств это происшествие не оставило, за исключением разве что вдруг навалившейся меланхолии, словно он скорбел по потерянному миру.
Дрожь все никак не удавалось унять, и Саул подумал – уж не сходит ли он с ума? Он был не настолько полон гордыни, чтобы считать, будто получает послания свыше. Потому что в центре этого обрушившегося на него светового потока на миг возник некий образ. И смотритель сразу узнал его: восемь листков странного растения, расположены по спирали, словно ступени лестницы, спускающейся к забвению.
* * *
Середина утра. Камни были скользкими и острыми, инкрустированные моллюсками и вкраплениями кварца. По этим скалам в поисках хоть какого-то пропитания ползают рачки, тут же скопились водоросли, тонкими и толстыми, иногда желатинообразными прядями, от них исходит специфический вязкий запах гниения, приятным его никак не назовешь. Какое облегчение – просто сидеть здесь, пытаясь прийти в себя. Сидеть и всматриваться в лужицы у ног, оставшиеся после прилива, чувствуя за спиной надежную защиту камня. Пытаясь унять дрожь. Бывали и другие видения, но ни одно не могло сравниться с этим по мощи. Вдруг отчаянно захотелось, вопреки всему, чтобы здесь появился Генри, чтобы можно было исповедоваться о своих симптомах этому неутомимому, страстному, погруженному в самообман охотнику за привидениями. Сейчас Саул вспоминал о нем почти с нежностью. Но со времени того последнего ночного инцидента он не видел ни Генри, ни Сьюзен, ни ту странную женщину. Иногда казалось, что за ним наблюдают, но, наверное, то была лишь реакция на слова Генри, сказавшего, что «найдет это», подразумевая, что вернется сюда.
Лужа перед ним образовывала большой неровный овал, окаймленный, точно картина, рамой из бело-розовых морских анемонов. Поверхность ее темнела, когда в небе над головой проплывало облако, меняла окраску в зависимости от освещения, покрывалась рябью при порывах ветра. Но когда сквозь облака снова пробивалось солнце, он видел в ней не только отражение своего лица и колен. Лужица превращалась во что-то вроде живой витрины кунсткамеры. Он предпочитал гулять по суше, наблюдать за птицами, но понимал и людей, которых завораживал подводный мир.
