– Никакого адвоката. Не хочу никого, чтобы мне помогать.
Шериф спросил Уинчелла, закончил ли тот. Уинчелл кивнул, и мы пошли назад через отделение одиночек; от шагов раздавалось эхо. Черный мужчина все так же сидел на корточках на своей койке: сейчас он смеялся сам с собой и подпрыгивал.
У лифта шериф пожал Уинчеллу руку, произнес свою фамилию по буквам три раза, и мы спустились.
Уинчелл в лифте молчал, но, выйдя наружу, под ночное небо Майами, положил мне на плечо руку и спросил:
– А как твоя фамилия, малыш?
– Геллер.
Он улыбнулся, показав на этот раз зубы.
– Не хочешь сказать мне ее по буквам?
– Не хочу попадать в вашу историю.
– Хорошо, не попадешь. Из Чикаго, верно?
– Там и родился...
– И что ты из этого сделаешь, когда туда вернешься?
– Вот вы из Нью-Йорка. Вы что из этого сделаете?
– Помои.
– В Нью-Йорке это так называется?
– Это одно из выражений, которым я называю нашу печать. Дерьмо, каким его именем ни назови, не будет пахнуть благовониями.
– Шрам на его животе настоящий, не подделка?
– Да, как будто подлинный. Слышал когда-нибудь об Оуни Мэддене?
– Конечно. Это гангстер – друг Рэфта, – ответил я.
– Мы с ним приятели, – сказал Уинчелл. – Он спас мне жизнь, когда на меня разозлился Голландец Шульц. Я немного освежил свою колонку – это касалось Шульца и Винса Кола. Предсказал убийство Кола за день до того, как оно произошло.
– И Шульцу это не понравилось.
– Да, очень не понравилось. Я стал меченым. Многие месяцы прожил под угрозой расправы. С тех пор у меня нервы ни к черту, и я не стесняюсь признаться в этом, малыш.
– И это все еще продолжается?
– Я – фигура общественная. Они не смогут ликвидировать меня без шума и возни. Я объяснил это Оуни. И знаешь, что он ответил?
– Что?
– Они могут найти способ, – сказал он. – Они найдут такой способ, что никто даже никогда не узнает, что это именно они меня устранили.
Мы остановились посредине лестницы, ароматный бриз обвевал нас, как ленивый евнух.
– Думаю, что этот маленький ублюдок целился в Сермэка, – сказал Уинчелл. – Думаю, он знает, что все равно умрет из-за желудка, а они, скорее всего, обещали ему поддержать семью там, в Италии, взамен на то, что он подстрелит Тони и будет помалкивать. А ты что думаешь?
– Я думаю, что вы правы, – ответил я. – Но если это напечатают, никто не поверит.
– Что же мне делать? – спросил Уинчелл. – Впрочем, я знаю – они поверят чепухе.
И он пошел искать такси.
Глава 18
Около семи утра следующего дня, сидя после завтрака в буфете «Билтмора» с чашкой кофе, я читал «Гералд» – среди показаний очевидцев покушения была заметка о генерале Дэйвсе. Он, наконец, выступил свидетелем перед Сенатской комиссией по делу Инсала. Да, он действительно дал Инсалу кредит в одиннадцать миллионов долларов из своего банка, капитал которого вместе с прибылью на тот момент составлял двадцать четыре миллиона долларов, и он оплошал, «положив в одну корзину слишком много яиц». Попыхивая трубкой и печально кивая головой, он отметил, что в ретроспективе все банкиры этой страны выглядят не лучшим образом. Когда его спросили, что он думает о новых банковских законах, он ответил:
– О новых законах, не разобравшись в них как следует, я говорить не хочу – хотя эта привычка, не свойственная Вашингтону.
Последнее, видимо, вызвало смех – дань генералу, чье остроумие не радовало, наверное, только меня.
Потом я поднялся в свою комнату и упаковал белый костюм и обе пушки; рассчитался за номер и поехал на своем «форде» в северо-западный Майами. Вверху, в конце извилистой улочки, огороженной кустами гибискуса, олеандрами и жасмином, находилась больница «Памяти Джексона» – двухэтажное здание с большим числом длинных, оштукатуренных, белых прогулочных галерей с красными черепичными крышами и тентами на окнах. Вокруг теснились многочисленные пышные пальмы.
Я припарковался на стоянке и прошел ко входу, где стояли, болтая, двадцать (или около того) красивых молодых сестер; они улыбались и пребывали в радостном возбуждении, очевидно, ожидая кого-то особенного, но явно не меня.
В приемном покое главного корпуса находились многие из репортеров, бывших свидетелями ночной драмы. Однако Уинчелла не было. Стряпал, наверное, большую историю, а объедки оставлял знаменитостям рангом поменьше. Вдоль одной стены располагались телеграфные аппараты и машинки.
Меня остановили двое из Секретной службы. Я показал удостоверение и поинтересовался, есть ли какая-нибудь возможность увидеться с Сермэком. Ничего не ответив, один из них взял меня под руку и провел через стену репортеров в коридор, за регистратурой.
Не отпуская меня, человек сказал двум другим агентам, охранявшим коридор:
– Это тот самый парень, которого хотел повидать Сермэк.
Все (кроме меня) серьезно кивнули, и тот же самый парень проводил меня по коридору, который был буквально забит хорошенькими медсестрами. Это было похоже на сцену в больнице из самого последнего фильма Эрла Кэрола «Тщеславие»: все, до единой, симпатяшки, они улыбались и хихикали, как будто были готовы тут же спеть или станцевать.
Мой провожатый, заметив, как я, замедлив шаги, с явным интересом разглядываю девушек в коридоре, сказал:
– Сейчас здесь школа обучения медсестер. Репортерам есть на что поглядеть.
– Держу пари – это так.
Между группками медсестер виднелись раскрытые в больничные палаты двери; пациенты выглядывали со своих кроватей, иногда даже изгибаясь, чтобы бросить на меня взгляд. Или, скорее, на того, кого они надеялись вместо меня увидеть.
– Между прочим, когда вы ожидаете Рузвельта? – спросил я.
Человек из Секретной службы нахмурился так, будто я только что выдал большой секрет.
– Он может прибыть в любую минуту. Как на всяком хорошем параде, на этом были хорошенькие девушки и цветы, гирляндами из которых украсили стены коридоров, где группками толпились какие-то люди; среди них олдермэн Баулер, еще люди из Секретной службы, пара детективов из Майами и несколько врачей в белых халатах. Были тут и Лэнг с Миллером, стоявшие по одну сторону двери ближайшей палаты.
– Доктор, – сказал человек из Секретной службы. – Это мистер Геллер. Тот джентльмен, о котором спрашивал мэр Сермэк.
Заслышав слово «джентльмен», Лэнг и Миллер обменялись ухмылками.
Белоголовый Баулер устало улыбнулся мне и протянул руку. Я пожал ее, а Баулер сказал:
– Прошлой ночью вы доказали, чего стоите, молодой человек! Благодарю вас за все.
– Я не заслужил таких добрых слов, – ответил я. – Как себя чувствует мэр?
Один из врачей, мужчина среднего возраста, преждевременно, как и Баулер, поседевший, заметил:
– Мы надеемся на лучшее.
Другой доктор, помоложе, в очках и с кофейным загаром, объяснил:
– У нас нет привычки обманывать самих себя. Жизнь мэра в опасности. Пуля, которую еще не вынули сидящая над правой почкой, пробила правое легкое, и он кашляет кровью. Это большая нагрузка на сердце. И всегда остается опасность развития пневмонии или инфекции.
Первый врач бросил на молодого коллегу испепеляющий взгляд, который тот, по-видимому, не заметил или, во всяком случае, проигнорировал.
– Я полагаю, – сказал доктор постарше, – у моего коллеги есть основание говорить все это вам, чтобы вы проявили необходимую в данном случае осторожность.
– Что вы имеете в виду?
– Только то, что мэр настаивает на свидании с вами, а он человек упрямый, и спор по этому поводу мог бы вызвать у него перевозбуждение, которого мы стараемся избежать. Так что мы пошли навстречу его желаниям в отношении вас.
– Я постараюсь его не волновать, док. А как другие раненые?
– Серьезно ранена только миссис Гил, – ответил тот, что помоложе. – Она в критическом состоянии. У остальных четырех ранения совсем небольшие.
Его коллега постарше заметил:
– Что же вы не заходите?
Взявшись за ручку двери, чтобы ее открыть, но еще не сделав шага, я сказал Миллеру, как будто только сейчас заметил его:
– О-о! Вы все еще здесь работаете?
Сермэк полусидел на постели в подушках – рядом находилась пожилая медсестра – и, завидя меня, криво улыбнулся. Кожа у него была серая, глаза полузакрыты, губы бескровные. Руки сложены на животе. Всюду в комнате и в примыкающем солярии, где сидели два других телохранителя, были цветы.
– Последний раз я видел такое количество цветов, когда убили Дайона О'Бэньона, – заметил я.
Сермэк коротко рассмеялся, а медсестра надулась и на меня, и на него.
– Как вы себя чувствуете, мэр? – спросил я, подойдя к его постели.
Он поморщился:
– Я бы не купил себя, если бы меня продавали, – сказал он с одышкой. – Нам нужно поговорить.
– Слушаю.
Он повернул голову к медсестре; для этого потребовалось определенное усилие, но он его совершил.
