– Мы интересуемся активностью Японии в Китае и на Тихом океане. У нас Гонконг, Сингапур, рядом Индия, Бирма, Австралия. Я уверен, что американцы и русские держат агентов в Токио. У американцев военный флот, у русских тоже, да еще и Дальний Восток. Японцы непременно попробуют на прочность их оборону…, – Лаура пока не придумала, как ей сказать отцу о новом назначении.
Они с Джоном гуляли по галереям, а потом пришли обратно к портрету мадемуазель Бенджаман. – Они чем-то похожи, – юноша, искоса, глядел на Лауру, – хотя они не родственники. Не прямые родственники, то есть. Кузен Теодор, в Париже, он прямой потомок мадемуазель Бенджаман. Но портрет миссис ди Амальфи писала…, – Джон напомнил об этом Лауре. Девушка улыбнулась:
– У нас есть пастели ее руки, семейные. Очень интересно их рассматривать. Бабушка Изабелла была отличный живописец…, – они сидели на диване, немного поодаль друг от друга. Джон, наконец, собрался с духом. Волосы Лаура убрала под шляпу, на загорелый висок спускалась темная прядь. Закинув ногу на ногу, девушка обхватила колено тонкими пальцами.
– Лаура…, – Джон откашлялся, – я давно хотел сказать, в Кембридже, два года назад…, – он зарделся:
– Ты мне очень нравишься, Лаура, и, если я тебе по душе, то…, – юноша смешался: «Я понимаю, у тебя работа…»
Лаура помотала головой:
– Не работа, Джон. Спасибо тебе, – она поднялась, Джон сразу встал:
– Просто…, – Лаура отвернулась, – просто мне нравится другой человек, – Джон пожал протянутую руку. Стук ее каблуков затих, юноша попросил: «Пусть она будет счастлива, пожалуйста».
Сбежав по ступеням Национальной Галереи, Лаура огляделась в поисках такси. День стоял яркий, свежий. Над Трафальгарской колонной кружились птицы, площадь забили автобусы, люди торопились в подземку. Замахав, Лаура рванула на себя дверцу автомобиля:
– Ничего не хочу загадывать, – она выдохнула, – ни о чем не хочу думать. Скажу ему, вот и все. Я знаю, где он остановился, он мне говорил, – бешено, прерывисто билось сердце.
– В Блумсбери, пожалуйста, – выдавила из себя Лаура. Она сжала руки в кулаки: «Как будет, так и будет».
Сидя в такси, она повторяла:
– Нельзя, нельзя. Если о таком узнают в Уайтхолле, а, тем более, если слухи дойдут до Хью или дяди Джона, меня с волчьим билетом выгонят из министерства. Это смерть карьеры. Дядя Джон не посмотрит на то, что я родственница, – чтобы отвлечься, Лаура закурила папиросу. Девушка нашла в сумке телеграмму от кузины, из Бомбея. В особняке семьи Вадия устроили благотворительную детскую клинику, Тесса жила при больнице. Ожидая самолета в Сингапур, Лаура заселялась в гостиницу. Тесса обещала за ней присмотреть, пока кузина гостила в городе.
– Она моя ровесница, – Лаура комкала телеграмму, – получила в Бомбее, диплом врача. Отец ее был врачом, и дед. Мистер Грегори, что на леди Джейн женился. Они помогали прокаженным, лечили их. Тетя Юджиния говорила, что их в Индии святыми называют, как бабушку Элизу и дедушку Виллема, – блаженные Елизавета и Виллем Бельгийские считались покровителями целомудрия. Паре молились об избавлении от запретных страстей.
– И мне надо помолиться, – Лаура сжала руки, – меня совсем не такому учили. Мы никогда не поженимся, он не католик, я не японка. Они войдут в альянс с Гитлером, – Лаура рассердилась:
– Пакт здесь совсем не причем. Наримуне любит свою родину, он благородный человек…, – такси остановилось на светофоре. По словам тети Юджинии, Тесса, хоть и ходила в церковь, но стала буддийской монахиней.
– Так разве можно? – недоуменно спросила Лаура. Женщина развела руками:
– Ее отец лечил покойного Далай-Ламу, того, что три года назад умер. Тесса с детства в Лхасе росла, мать ее в Китае родилась. Она крестилась, чтобы обвенчаться, но все равно…, – леди Кроу улыбалась:
– Тесса училась у Далай-Ламы, девочкой, а пять лет назад обеты приняла. Буддисты не видят ничего плохого в том, что она церковь посещает, а священники в Индии к такому привыкли.
Лаура решила: «Если я его не застану, то развернусь и уйду».
Наримуне жил в хорошем, скромном пансионе неподалеку от Британского музея. Они с кузеном бродили по галереям Кроу, рассматривая индийские, китайские и японские вещи. Наримуне говорил о японском искусстве. В замке, у него был сад камней и сад воды. Кузен описывал горные деревни, к западу от Сендая, буддистские монастыри, водопады, старые сосны, и соколов, кружащихся в небе. Наримуне читал стихи Сайге и отрывки из «Записок у изголовья».
Лаура рассказывала о тосканских городах, о Сиене и Сан-Джиминиано, о каменных башнях, фресках Джотто и венецианских палаццо. Они не касались друг друга. Наримуне открывал для нее дверь, и отодвигал стул, в ресторане. Они, изредка, краснея, смотрели друг на друга. У него были длинные, темные ресницы, красивые, глубокие глаза.
Кузен называл ее Лаурой-сан, терпеливо, вежливо поправляя ее ошибки в японском языке. Лаура, в Кембридже, попросила его говорить по-японски, ссылаясь на то, что ей необходима практика. О своем предполагаемом, а теперь случившемся назначении, она не упоминала.
– Развернусь и уйду, – девушка, подняла руку к звонку, – значит, не судьба, значит…, – дверь распахнулась, она отпрянула.
Он ворочался всю ночь, вспоминая темные волосы, нежную, смуглую шею, тонкие щиколотки, в туфлях на высоком каблуке. Она играла Шопена, склонившись над фортепьяно, в ее локонах золотыми искрами отражались огоньки свечей. На вечеринку пришло много девушек, но Наримуне никого не видел, кроме нее. Длинные пальцы бегали по клавишам, он вдыхал запах цветов.
Ночью, сидя на подоконнике своей комнаты, он слушал шум капель, стучавших по крыше, и писал стихи. Так было положено поступать, когда человек чувствовал то, что сейчас переполняло его, горькую, пронзительную боль. Наримуне говорил себе, что больше никогда ее не увидит. Он отплывал в Японию, а Лаура оставалась в Европе. Юноша написал о дожде, шуршащем у входа в горную хижину, о мокрой траве на лужайке, об одиноком крике птицы, высоко, в скалах. Он, конечно, сжег бумагу. Как и всех аристократов, его учили стихосложению, однако Наримуне не испытывал иллюзий относительно своих способностей. Он сдул пепел со смуглой ладони:
– Больше ничего не случится. Вы встретитесь в Лондоне, а потом расстанетесь.
Юноша напоминал себе, что самурай не должен поддаваться страстям.
– Она не японка, – говорил себе Наримуне, – вы родственники, но люди разных стран. Ничего не получится…, – он одевался, чтобы пойти на Брук-стрит, когда за дверью раздались шаги.
– Если Лауры дома не окажется, – пообещал Наримуне, – развернусь и уйду. Значит, не судьба. Попрощаюсь письмом и уеду…, – она стояла, сжимая сумку. На Музеум-стрит, ветер вздувал желтые, осенние листья. Девушка часто дышала, темно-красные губы разомкнулись:
– Наримуне-сан, – Лаура смотрела вниз, – я знаю, что вы скоро уезжаете. Я хотела сказать, сказать…, – переступив через порог, он привлек девушку к себе, не думая о прохожих. Лаура задохнулась, оказавшись в его руках. Сумка и шляпа полетели куда-то в угол передней. Он, не глядя, захлопнул дверь. От мягких, теплых волос пахло цветами.
– Вишня, – понял Наримуне, – это вишня. Она вся, как цветок…, – Лаура, приникла к его губам:
– Ночью, когда ждешь своего возлюбленного, каждый легкий звук заставляет тебя вздрагивать: шелест дождя или шорох ветра. Я ждала, так ждала тебя…, – опустившись на колени, целуя ее ноги, он прижался головой к теплым коленям. Лаура оказалась рядом, на ковре. В передней было полутемно, он услышал слабый, легкий стон. Наримуне шептал что-то неразборчивое, нежное, целуя ее шею, маленькую, смуглую грудь, поднимая ее на руки, унося в спальню.
Лаура добралась на Брук-стрит, к вечеру. Она боялась, что отец окажется дома. Наримуне хотел поехать к Джованни и попросить ее руки, однако Лаура уверила его, что предложение можно сделать и позже. Ей пришлось сказать, что она едет в Токио. Они лежали, держась за руки. Наримуне зарылся лицом в ее волосы:
– Очень хорошо, любовь моя. Можно сразу пожениться. Я знаю, ты католичка, но нашим священникам, в храме, такое неважно…, – он поцеловал стройные плечи:
– Мы разберемся. Можно написать римскому папе, попросить разрешения на венчание. В Токио есть католический собор, прошлого века. И у меня в семье были католики. Или поедем в Сендай, – он приподнялся на локте, – на Холм Хризантем…, – Лауре не хотелось думать ни об Уайтхолле, ни о Секретной Разведывательной Службе, ни о дяде Джоне, ни о карьере.
Она даже не предполагала, что такое бывает. Лаура немного знала, чего стоит ждать, однако не чувствовала ни боли, ни страха. Она счастливо закрывала глаза, и смеялась, обнимая Наримуне.
– Только бы папа ничего не заметил, – в ванной, Лаура привела себя в порядок, – или тетя Юджиния. Хотя она обычно на обед не остается, привозит папу и уезжает…, – завтра с утра Лауру ждали в Уайтхолле. Начиналась подготовка к ее новому назначению. Потом они с Наримуне ехали в сады Кью. Лаура застыла с чулками в руках:
