Пока трясся по направлению к большаку, Станислав Гагарин усиленно напрягался духовно, щупал сознанием эфир, пытался поймать телепатические сигналы вождя или Адольфа Гитлера, на худой, так сказать, конец моего таджикского знакомца, хотя с Чингиз-ханом мы в подобных играх себя не пробовали еще, но я-то знал, что великий завоеватель, пребывающий пока в звании полковника национальной армии, один из посланцев Зодчих Мира, и, следовательно, наделен могущественными силами.
Телепатический эфир молчал, и Папа Стив начинал потихоньку злиться.
В том, что выберусь отсюда без помощи вождей и полководцев, я, естественно, не сомневался. Поезд, конечно, мне не догнать, но встречающий меня Юсов, несомненно, догадается забрать ягоду, яблоки и пожитки. Больше всего, меня беспокоила судьба исписанных в саду листков, сочиненных уже страниц будущего романа.
Остальное — фуебень и мандятина, хотя вишню и абрикосы было жалко, сам собирал прямо с веток…
— Сохранятся ваши абрикосы, понимаешь, — пришел в сознание ворчливый голос Отца народов.
Станислав Гагарин едва не подпрыгнул на и так прыгающем под задницей сиденье «Беларуси».
— Здравствуйте, товарищ Сталин! — мысленно закричал он, и паренек-механизатор удивленно покосился на меня: видимо, импульс, который я излучал, был такой силы, что рикошетом прокатился по его нервной системе.
— До поворота, понимаешь… Там слезайте, — передал мне товарищ Сталин. — Вас встречают… А дальше — по схеме.
— Где вы, Иосиф Виссарионович? — спросил я и тут же заткнулся, смутился, вспомнив, что уже совался к вождю с подобным глупым вопросом.
— Вот и хорошо, — характерно закашлялся-засмеялся товарищ Сталин. — Стало быть, отключаюсь.
— Останови, парень, — попросил я тракториста и незаметно сунул ему в карман ватника тысячную купюру.
На повороте я увидел знакомую фигуру в камуфлированной, такой привычной теперь в русском пейзаже одежде.
«Беларусь» замерла на обочине.
Я выскочил из кабины трактора, трактор покатил дальше, а Станислав Гагарин стоял подле дороги и молча смотрел, как направляется к нему невесть как оказавшийся на Тамбовщине его знакомец по Таджикистану и собственному роману «Память крови», старший лейтенант Батуев, он же великий завоеватель Бату-хан.
— Одно неверно переведенное слово, — со вздохом произнес Адольф Гитлер, — и реки безвинно пролитой крови…
— Невежество, оплошность, нетвердое знание языка или прямой умысел? — спросил я.
— С этим необходимо тщательно разобраться, — проворчал фюрер. — Не исключено и участие в провокации ломехузов. А подтасовка, лингвистическая подмена совершена до пошлости примитивно.
— Интересное дело, — пробормотал я, в который раз испытав острое сожаление от того, что недостаточно хорошо знаю немецкий язык.
Вообще-то я человек без комплексов, но порой становится не по себе, когда вспоминаешь о том, что кроме английского хорошо бы владеть в совершенстве немецким и французским, да и по-испански бы трёкать свободнее того уровня, которого я достиг, общаясь с аборигенами на Кубе и в Южной Америке.
И вот еще нотную грамоту не знаю… А так бы хотелось записывать новую музыку, которая нередко возникает в сознании. Но чему не научился во время óно… Жалеть об этом по большому счету не имеет смысла.
— Ошибок в русском переводе «Коммунистического Манифеста» Маркса и Энгельса хоть отбавляй, их попросту не счесть, — сказал Гитлер, и я внутренне усмехнулся: не смотрелся фюрер в роли преподавателя научного коммунизма.
Вот Геннадий Эдуардович Бурбулис, с которым мой сын Анатолий сотрудничал в «Свободной трибуне», придуманной свердловским горкомом партии, тот смотрится: вылитый преподаватель истмата и диамата. А Адольфу Алоисовичу роль сия как-то не подходила… Впрочем, возможно здесь имеет место быть чисто гагаринская вкусовщина, не больше.
— В отдельных местах перевод грубо искажает смысл подлинника… Вы читали «Коммунистический Манифест»?
— Спрашиваете!
— Тогда вы должны помнить, что русский текст пестрит словами уничтожить или уничтожение… На самом деле слова этого в немецком оригинале вообще нет.
— Как так?! — вскричал Станислав Гагарин. — Но куда же смотрел этот Бакунин, один из русских гегельянцев, который между прочим, впервые и перевел «Манифест» в 1869 году в Женеве? Он что, немецкого языка не знал?
— Дело в позиции Бакунина, одного из русских бесов, если позволено мне будет воспользоваться метафорическим термином Достоевского, — сказал Гитлер, а я вспомнил стилистическую образность и метафоричность его книги «Майи Кампф». — Как основатель анархизма, Бакунин поставил во главу собственной деятельности идею, как он сам выразился, чистого разрушения. Под эту идею и подгонял текст «Манифеста», под собственное убеждение в том, что «разбойник в России настоящий и единственный революционер».
— Чего-чего, а разбойников у нас и сейчас хватает, — вздохнул я. — Только в руках у них не ножи и кистени, а фальшивые банковские авизо. Так что с переводом, Адольф Алоисович?
— Авторы «Манифеста» часто употребляют глагол abshaffen и существительное abshaffung, — проговорил фюрер. — В моем родном языке существует ряд значений этого слова: упразднение, ликвидация, выведение из употребления, отмена. Но слова vernichtung, которое буквально переводится как «превращение в ничто», а это и есть аналог русского понятия «уничтожение», в тексте «Манифеста» попросту нет!
— Как же так? — растерянно проговорил я. — Ведь столько людей и материальных ценностей уничтожено в революциях именно потому, что Маркс и Энгельс якобы призывали уничтожить частную собственность и другие приметы буржуазного государства… Ведь слово уничтожить стало альфой и омегой любого революционного переустройства!
Передо мной, повергнутым в шоковое состояние, пронеслись чередой картины злодейского революционного быта, события и эпизоды прямо вытекавшие из термина, которого, оказывается и не было в программном документе классиков марксизма.
— Ни хрена себе хрена, — пробормотал ошеломленный Станислав Гагарин.
— Конечно, — продолжал партайгеноссе фюрер, — Адольф Гитлер на первый взгляд странно смотрится в роли защитника так называемого научного коммунизма, но чувство справедливости заставляет меня открыть русским людям глаза на сей счет.
В «Манифесте» вместо «уничтожить» употреблено слово aufhebung, которое суть известный термин гегелевской диалектики, на русском языке означающий снятие, знаменитое гегелевское отрицание.
— Но в диалектическом смысле отрицание вовсе не уничтожение! — воскликнул Станислав Гагарин.
— Что и требовалось доказать, — церемонно поклонился Адольф Гитлер и развел руками.
«Интересно, — подумал я, — знают ли об этом бывший преподаватель научного коммунизма Бурбулис и гросс-академик Яковлев?»
— Сам Гегель в «Науке логики» подробно разъясняет смысл понятия «диалектическое отрицание», — продолжал фюрер, слегка возбужденно, в привычной манере — Гитлер не умел иначе, не любил назидательную, как он говорил — профессорскую, традицию изложения. — Философ подчеркивает, что слово отрицание имеет в немецком языке двойной смысл. Слово это означает «сохранить», удержать и в то же время прекратить, положить чему-либо конец… Таким образом, снятое есть в то же время и сохраненное, которое лишь потеряло собственную непосредственность, но от этого оно вовсе не уничтожено.
— Следовательно, снятие не означает грубого уничтожения? — для порядка переспросил я, хотя мне давно все было ясно.
— Разумеется, — отозвался Адольф Гитлер. — Диалектика — упрямая вещь, и спасибо Зодчим Мира! Сверхзнания, которые получили от них и я, и друг Иосиф, и все те, кого они посылают на Землю, покоятся прежде всего на диалектике, ибо диалектика заложена в основу Мироздания, и в этом смысле ваша философия порядка имеет шанс быть принятой человечеством.
— Вы считаете, что в придуманной мною теории есть сермяжная правда? — осторожно спросил я фюрера.
— И еще какая! — воскликнул Адольф Гитлер. — Учение, которое успокаивает и примиряет любых спорщиков, не может быть отвергнуто вконец запутавшимися землянами. Ведь Зодчим Мира могут, в конце концов, надоесть вечные разборки гомо сапиенсов. Мне кажется, что они уже сожалеют о том, что наделили материю сознанием, превратили двуногое животное в мыслящее существо.
— Какое оно мыслящее, если всего лишь по незнанию немецкого языка маузером и наганом вбивало в головы русских людей идею уничтожения, тогда как основоположники толковали вовсе о другом, — с горечью произнес Станислав Гагарин.
