Толкнулось в висок. Будто любопытное, живое.
Отчего земля зовется твердью? Неправда, она мягкая. Мягко подняла и понесла, плавно покачивая.
Спи, засыпай…
точно давно, так, что невозможно помнить, на мягких руках убаюкивала матушка.
"Спи, доченька… спи, родная. Засыпай…"
Матушка…
Голоса — беспокойные, гневные — режут нежный покров сна. Нет мира на земле… Тихий напев отдаляется, смолкает колыбельная; размыкаются материнские объятия, и я падаю, падаю…. удар. Просыпаюсь — и всхлипываю от боли, что проснулась вместе со мною.
Взгляд мутится, точно глаза мои способны видеть уж одну лишь тьму. Не зрением, но неким чутьем узнаю склонившегося надо мной.
— Анвира… — шепчу, и губы кривит улыбка. — Верно говорила тебе: я умру нынче ночью. Зимние Костры… сожгут меня.
По губам течёт пенное, тёплое, пряное. Словно бы вино. Захлёбываюсь им.
Фэлтигерн. Падает на колени. Тянет руку, но, не решившись дотронуться, опускает, бессильную помочь. Ударяет кулаком о землю.
Ах, Фэлтигерн, мой золотой король… Невесело пришлось тебе осознание: не всё можно получить силой. Хуже того — не получить самого желанного.
Я сказала бы: "Ничего, это оно только кажется, что желанное. Погоди, после и не вспомнишь. Нет, вспомнишь, конечно, но иначе, ровно, бестрепетно. С благодарностью ли? Ладно б и так".
Не сказала, конечно, откуда б силы взялись. Густое, горькое переливалось в горле. Увидеть бы расцветившее небо сияние… Поздние осенние рассветы, неужто промучаюсь всю ночь?..
— Сделай что-нибудь, Анвира… спаси ее! Мейвин, Мейвин, ты слышишь меня? Только не умирай… Мейвин!
Его отчаянье почти осязаемо. Хочу, чтоб он ушел, исчез; его боль оборачивается изнанкой и бьет по мне.
— Анвира, знаю, ты можешь… Чем хочешь, отблагодарю, только верни мне мою жену!
Горячечная полумольба-полуприказ растревожила память, извлекла из летучего вороха бредовое, смутное. "Я отдам тебе, что хочешь… только верни, верни мне…"
И стало так ясно, точно повязку с глаз сняли.
— Что угодно посули, король, никакого умения здесь не достанет. Потревожить стрелу — вмиг кровью изойдет, а и без того… Крепись, госпожа, недолго боль терпеть…
Леннан. Мысль о брате одалживает заёмной силой — будет ли из чего возвращать долги? Брат стрелял в короля и убил королеву. Лишь бы не растерзали, помогите, боги…
Вслепую выбросила скрюченные пальцы, ухватила широкое запястье. Твёрдая ладонь, коротко дрогнув, обхватила мою, переплетая пальцы.
— Пожалей мою бедную мать… Не лишай её последнего утешения…
— Всё, что скажешь… он цел.
— Клянись! — вытребовала, кашляя кровью. Боль пронзила раскаленным прутом, что проворачивали в ране, расходилась по телу, сжимая кулаки и зубы. — Клянись, что не станешь мстить… отпустишь, после того, как устроишь по старшим достойные поминки. Отдашь ему… что причитается, за него и братьев. Он не ведал, что творит. Обвинил тебя в смерти старших… кого другого было винить?
— Обещаю. Все сделаю по твоему слову. Да ты сама увидишь… Мейвин!
— Нет. Не увижу…
— Сестра!.. — полоснул рыдающий голос.
Насилу вгляделась: Леннан метнулся ко мне, мрачные воины посторонились, под яростным взглядом Фэлтигерна ему не посмели препятствовать. Рухнул обок, сникнув, точно другая незримая стрела ужалила его в сердце. Я с трудом сморгнула, застило взгляд… Я сама слышала, как угасает мой голос.
— Возвращайся домой, братец. Будь им хорошим сыном. За всех нас…
Леннан судорожно кивнул. Светловолосая голова безвольно свесилась, его плечи крупно задрожали. Я закрыла глаза.
Пустота подступала крадучись, пожирая краски, запахи и звуки. Я безразлично ожидала ее приближения, даже не думая вырваться, бороться; вышли все мыслимые силы.
"Забираю причитающееся, — сказала пустота. — Возвращаю отнятое".
"Забирай, — отвечаю ей, — мне все равно".
И делаю шаг навстречу.
Но пустота шипит, как спугнутый стервятник, и пятится по пяди. За моей спиной разгорается сияние, обережный щит света теснит пустоту, он жжет ее, повергая в бегство. Оборачиваюсь, и широкие крылья света принимают меня в объятья…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Голос Фэлтигерна звенит сталью, ударяющейся о доспех. Не слышу слов, лишь облекшуюся в них ярость и потаённый страх. О боги, от меня уж ничего не осталось, неужели и теперь он готов драться за меня, едва ли не на могиле, вместо того, чтоб отблагодарить хоть мгновением покоя?
Фэлтигерну отвечал другой, в чьем голосе был холод такой, что делает ломкой любую сталь.
— Пройдет месяц… год… десятилетие. Ты забудешь её. Вы всегда забываете.
— Да что ты можешь знать об этом, нелюдь?! — выплюнул с ненавистью.
— Более, чем ты способен вообразить, человек. Ты отнял ее у меня живую. Мертвую я тебе не отдам.
Я подняла ресницы — так тяжело, точно на них уже лежала тяжесть земли, точно землёю запорошило глаза. Они стояли один против другого, двое ненавидящих мужчин, и один из них владел моим телом, другому принадлежала моя душа.
— Ну так отними! — прошипел Фэлтигерн. Меч Нуаду прочертил в расплавленном ночном воздухе размытую золотую дугу — против кого обнажил оружие?!
Меч бога, меч, против которого нет защиты… Возможно ли умирать дважды — за себя и любимого?..
Самайн отвел пылающий клинок раскрытой ладонью. Воины Фэлтигерна были немы и бездвижны, точно долина Столпов обрела вдруг волю вновь, но несколько иначе оправдать свое название. Охотники показались схожи со стаей воронов, готовых клевать и когтить по слову вожака, но без приказа не сдвинулись ни на пядь, сидхейские кони под ними виделись призраками, сотканными из туманного молока, глаза воинов Охоты мерцали провалами гематитовой тьмы.
— Какова цена людской благодарности! — медленная улыбка явилась на губах, искривив их четкий рисунок. Князь сомкнул пальцы на лезвии… и вырвал из ослабелой руки. Фэлтигерн слепо отшатнулся.
Самайн вложил тихо пропевший меч в ножны. Более князю никто не препятствовал.
Любимый склонился надо мною. Дикая Охота вечным строем ждала за его плечами, бесстрастная и холодная, для всех, но не меня.
— Я хотел бы забрать себе твою боль… — шепчет Самайн и склоняет голову к плечу, на миг скрывая лицо. И голос его — глухой, словно ему тяжело говорить, удержать в груди, готовый сорваться стонущим криком.
Молчат люди и нелюди, живые и мертвецы вокруг нас обращаются тенями, не вижу лиц, не помню имен. Все отдалилось, поблекло, сгинуло. Весь мой мир, вся жизнь моя, все, что было мною, сосредоточилось в серебряных зеркалах сидхейских глаз.
Как много меж нами сказано лжи и как мало — правды. Как мало отдано тепла и света, что втуне растворятся в пустоте, тогда как я могла бы обогреть тебя в стуже вечной зимы и озарить твой путь. Как много ласки перегорело во мне напрасно, и руки не раскрылись для объятий, и на губах нецелованных остывал пепел несбывшейся любви; сколько ночей обратилось цепью холодной пустоты, когда могли бы свиться в огненное ожерелье… Так случилось, что великое счастье вошло в мою судьбу, но я разминулась с ним, проведя по краю своей жизни. Королева Мейв в гордыне своей и жестокости не умела ответить на дарованную ей любовь и разменяла великий дар на низменные страсти. Мейвин осудили расплачиваться за слепоту золотой королевы, желать любви и не сметь превозмочь запреты.
Уплывая во тьму невозврата, тихо прошу:
— Забери меня с собою… устала…
Яблоневый остров
Мы приходим в этот мир слабыми и беспомощными. Умирая, на недолгий срок вновь превращаемся в младенцев. Когда я родилась, Орнат положила меня матушке на грудь, и она нежно обняла свое дитя. И вот жизнь моя уж вся вытекла кровавым ручейком, держится в одной-единственной, готовой сорваться капле, и в объятьях, бережней материнских, меня уносят за пределы мира людей. Сознание уплывает; усталую душу привораживает, не отпуская, то ли песня, то ли колыбельная, то ли колдовской наговор. И переставая быть, слышу голос, что тихо поёт мне о дивном острове, скрытом волшебными туманами, о стеклянной ладье, что провезёт нас дорогой чар. Песня удерживает сознание, и я почти чувствую паутинное касание тумана, и плавный бег ладьи по хрустальному зеркалу вод. Льётся дале колдовской напев, и я слышу перезвон серебряных ветвей, и пьяный аромат волшебных яблонь, что вечно цветут и плодоносят…
