должна была сделать что-нибудь со своим лицом? Это Антон умел ловко притворяться, это Алеша был актером, а я – обычным человеком.
– Прости, – прошептала, чувствуя себя круглой дурой, – дай мне минутку.
«Подожди, дай мне минутку», – воспоминание пронзило железным штырем в пояснице. Его рубашка под моей ладонью, тяжелое дыхание, запах на губах.
Уши заполыхали, а перед глазами все поплыло.
– Понятно, – быстро проговорил Антон и, подхватив меня под локоть, вывел через стеклянную дверь на тускло освещенную лестницу.
Я шла за ним, ничего не соображая и не чувствуя своего тела.
Антон глянул на красный зрачок камеры видеонаблюдения и утащил меня на пролет вниз. Так из межзаборья мы попали в межлестничье.
Здесь было прохладно, панорамные окна открывали вид на замерзшую набережную. Я вцепилась в перила, чтобы обрести почву под ногами, и уставилась на зимний пейзаж.
– Дыши, – мягко посоветовал Антон. – Все нормально, не дергайся так. Скажешь Лехе, что тебе надоели их вопли.
– Ненавижу, – с высвистом отчеканила я, – людей, которые сначала изменяют, а потом каются. Раз уж у тебя хватило духа на такое, то молчи об этом до самой смерти. Не расстраивай ни в чем не повинных людей только для того, чтобы успокоить свою совесть.
– Понятно.
Я посмотрела на него – он стоял очень близко, но не касался меня. Внимательно за мной наблюдал.
Ну почему он такой непрошибаемый?
У него вообще нервов нет?
– Ты меня пугаешь, – сообщила я со слегка истеричным смешком.
– Ты меня тоже. – Он хмыкнул. – И что это тебя в адюльтер понесло, с такой-то эмоциональностью. У тебя же на лице все написано.
– На воре и шапка горит. Повсь ава, аф шужярь аф пенгя… Жена Алеше досталась ни солома ни полено. Повезло ему.
– Когда ты волнуешься, всегда переходишь на пословицы.
– Знаю. В школе из меня так и сыпались мокшанские премудрости. А порой и армянские.
– Что мне с тобой делать? – вдруг вздохнул Антон, и я снова устыдилась, смутилась, бестолочь же!
«Эх, кулема», – говорила бабушка, и это забавное прозвище из детства вдруг успокоило меня, перестроило на смешливый лад.
– Ну, – я легко, одним пальцем, коснулась его ладони, – тут столько всего сразу на ум приходит.
На мгновение Антон оторопел, потом тихонько рассмеялся.
– Ты неисправима, – заметил он. – Минуту назад глаз не могла поднять, а теперь снова бросаешься в бой? Так расскажи мне, что же именно тебе приходит на ум.
Он добавил в голос теплого бархата, пересыпал интонации перечно-пряными нотками, отчего у меня сладко потянуло под ложечкой.
Такой Антон – соблазняющийся и соблазняющий – был мне еще мало знаком, он гипнотизировал, как индийский факир с флейтой.
Разница между обычной его холодностью и этим бархатом, этим перцем, этими искорками в глазах была такой глобальной, такой масштабной, что не оставляла места для любых других переживаний.
Плевать, что за стеклянной дверью мой собственный муж и вся другая родня; плевать, что там суета и оживление; плевать, что на лестнице холодно и тускло.
Мы потянулись друг к другу синхронно, одновременно закрыли глаза, одновременно приоткрыли губы.
Это даже не было обычным поцелуем – эта была гремучая смесь из возбуждения, глупости и риска.
– Отвезешь меня? – шепнула ему на ухо.
– Домой?
– Домой. К тебе.
Антон коротко выдохнул, помедлил, кивнул.
– Я принесу твою куртку и скажу Лехе что-нибудь. Подожди немного.
Хоть целую вечность.
Алеша вернулся под утро, через час после меня.
Я уже приняла душ и дремала в постели, все еще баюкая внутри эту украденную ночь, вкус поцелуев – в машине, в лифте, в квартире Антона. Сумасшествие, которого я никогда не ожидала от себя и уж тем более – от него.
Робкая замкнутая девочка никогда не поступала плохо. Робкая замкнутая девочка предпочитала покой и тишину. Она даже дорогу на красный свет не перебегала. Не играла в футбол. Не каталась на санках.
Укутанная шалью бабушкиных забот, я была послушной и редко капризничала. И только рядом с Антоном мне хотелось надеть все самое красивое сразу, хотелось кокетничать и поддразнивать, свести его с ума, закружить в своих юбках.
«А цыганская дочь – за любимым в ночь, по родству бродяжьей души…»
Ах, Мирослава, ты ли это?
В своем ли ты разуме?
– Спишь? – Алеша сел на краешек кровати, пьяный и довольный. – Сердишься?
– На что? – я перевернулась на спину, глядя на него из-под ресниц.
Свет из соседней комнаты падал на его лицо, а меня оставлял в темноте.
Как символично.
– Римма сказала, что ты ревнуешь к ней. Это была безобразная сцена, прости. Но не думай слишком многое, пожалуйста. Я твой первый мужчина, а ты – последняя женщина в моей жизни. Единственная. Я никогда не посмотрю ни на кого другого.
Прежде меня ужасно тронули бы такие заверения, но сейчас я подумала: что за треп?
В этом был весь мой муж – поверил, что я покинула праздник из-за ревности и обиды, но даже не подумал написать мне или вернуться пораньше.
Зачем? Я ведь все равно никуда не денусь.
Буду терпеливо ждать его дома.
– Только на любимую женщину можно так самозабвенно орать.
– Глупости, – рассердился Алеша. – Римма самодовольная стерва, кто захотел бы такую. Детка, не переживай из-за нее.
Он полез ко мне с поцелуями, а я впервые и неожиданно для себя – отвернулась.
– Перегаром пахнет, – буркнула, растерявшись от инстинктивных реакций своего тела, и натянула одеяло повыше.
– Нечестно с твоей стороны было так убегать, – раздосадованно пробухтел Алеша. – Ты пропустила столько восторженных комплиментов в мой адрес!
На следующий день мы проспали до обеда и все равно оба были вялыми. Алеша к тому же страдал от похмелья.
Я гладила постельное белье, размышляя о ревности и Римме Викторовне.
Вот уж чушь несусветная! Ревновать? Оставим это женщинам, которые недостаточно в себе уверены. Да, я была нерадивой женой, подолгу жила отдельно, но Алешу это более чем устраивало. Он только делал вид, что скучает, на самом деле ему нравился наш гостевой брак. Жена, которая не надоедает и не путается под ногами в тесной двушке, которая убирается и готовит еду, ходит на спектакли, да к тому же сильно моложе его – где он найдет вариант удобнее?
Нет, вы как хотите, но ревновать – не в моем стиле.
В дверь позвонили: пришла Арина.
– Сегодня я ночую у тебя, – с порога заявил этот чудесный ребенок, – мама опять на работе.
– Забегай, – Алеша закрыл за ней дверь. – Рад, что ты вспомнила и обо мне тоже. А то вечно
