Мы решили поселиться в двух гостевых спальнях внизу. Лестница наверх, где мы обычно спали с Франсуа, казалась мне чересчур опасной.
В кладовке мы обнаружили сухие супы и макароны.
Я устала и легла сразу после ужина.
* * *
На следующее утро я показала Л. дорогу в ближайший супермаркет. Мы вместе составили список покупок, который позволил бы нам продержаться целую неделю.
После отъезда Л. я открыла дверь своего кабинета, маленькой комнатки, расположенной на первом этаже с другой стороны дома. Я включила отопление на максимум. Раздвинула шторы. Из окна я могла видеть ворота, которые Л. позаботилась запереть. Казалось, ничто не может прорвать низкое небо, серое, как цемент.
Я почувствовала, как что-то колотится у меня внутри, в моих руках, какая-то знакомая пульсация, что-то вроде порыва, надежды. Что-то, что малейшая торопливость рискует сорвать.
Я не попыталась включить компьютер, взять бумагу или карандаш. Я просто тихонько присела. Подвинула стул к столу. И тут, вместо того чтобы попробовать писать, мне пришло в голову воспользоваться диктофоном моего мобильника.
Я записала встречу Л. с мужем, а потом смерть Жана так, как рассказала мне она, со всеми подробностями, которые вспомнила.
Я продиктовала этот рассказ так, будто записала его, фразу за фразой.
Я несколько раз начинала снова, чтобы вспомнить слова Л. и придать им форму.
Рассказ Л. не отпускал меня и ночью. Он звучал во мне так, будто я его знала, будто уже слышала.
Проблема самоубийства (и то, что оно наводит на мысль о бессилии, виновности, сожалении) была для меня болезненной. Рассказ Л. вновь пробудил во мне ужас, который я испытала несколько лет назад, обнаружив тело своей матери, и воспоминания о последующих неделях, насыщенных адреналином.
Но это было не то. Не только то. Меня беспокоило что-то знакомое, чего мне не удавалось объяснить.
Л. частенько намекала на какие-то страдания, обиды, о которых никогда не рассказывала. В этот раз она поведала мне часть истории, прояснившей один-два момента, которые я о ней знала: одиночество, в котором она жила, друзья, которые отдалились и больше не приходили к ней на день рождения, какая-то своего рода жестокость, свойственная ее натуре.
У Л. в запасе, разумеется, было достаточно других рассказов, нетронутых залежей, зарытых под илом ее памяти, историй, хранившихся в тайне, защищенных от света.
Чего-то, о чем можно было написать. О чем следовало написать.
Я воспользовалась отсутствием Л., чтобы записать в голосовую память другие, рассеянные по нашим разговорам элементы, которые мне вспомнились. Их оказалось немного. Несколько разрозненных частей головоломки, сложность которой я осознавала.
Да, я буду писать. Вслух, если потребуется.
Начну с рассказа о той вечеринке, когда она подошла ко мне, и обо всем, что за этим последовало.
Я опишу свое непреодолимое влечение к Л. и ту странную связь, что нас соединила.
Я найду способ заставить ее говорить. Получить ее признания.
Я попробую узнать, кто она такая, она, однажды сказавшая: «я могла бы закончить все твои фразы» или «я с тобой не познакомилась, я тебя узнала».
Ворота открылись в тот момент, когда я перечисляла вопросы, которые мне казалось необходимым задать ей. Пока Л. подъезжала к дому, я проверила, что аудиофайл с моим голосом есть в списке записей. Потом закрыла дверь и двинулась навстречу Л.
Она улыбалась. Багажник был забит провизией, я подумала, что она широко мыслит или предполагает остаться здесь надолго.
Опершись на костыли, я смотрела, как она вытаскивает пакеты, но не могла ей помочь. Когда она в очередной раз направилась в кухню, я подхватила из багажника последний мешок, который показался мне легким. Л. вернулась к машине.
– Ты и двух минут не можешь оставаться в покое! Что за необходимость идти сюда, я прекрасно справляюсь сама! Я не хочу, чтобы ты путалась у меня под ногами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она захлопнула багажник и протянула мне костыль, который я прислонила к дверце машины. Со странной усмешкой, которой я за ней не знала, она добавила:
– А то я тебе вторую ногу сломаю.
* * *
Я дождалась, как мне кажется, удобного момента, чтобы спросить Л., по какой причине она оказалась возле моего дома в день моего падения. Она рассказала мне, что произошло. Она шла по улице, когда внезапно острая боль в ноге на несколько минут обездвижила ее. А потом вдруг ей пришла в голову совершенно отчетливая мысль: со мной что-то случилось. Предчувствие, а скорее уверенность, объяснила она мне, так что она решила сразу пойти повидать меня. И на углу улицы наткнулась на скорую.
В силу разных причин я принадлежу к числу людей, готовых, не пытаясь найти более разумного объяснения, поверить в подобный рассказ. В тот день, когда Поль во время пасхальных каникул сломал руку (в сквере нашего квартала он упал на моих глазах с игрового модуля на детской площадке), Луиза, которая гостила у одноклассницы, попросила ее мать позвонить мне. Средь бела дня, в сотнях километров от нас, сидя за столом с бриошью и банкой пасты «Нутелла», она сказала той женщине: «Полю больно, надо позвонить маме».
В другой раз, когда близнецы были еще маленькими и спали в одной комнате, Поль посреди ночи принялся плакать. Странным плачем, не похожим на другие. Войдя в комнату, я зажгла свет. Плакал Поль, но прыщами было покрыто лицо Луизы.
Даже сегодня Луизе нет необходимости определять особенный звук звонка Поля, чтобы узнать, что это он звонит ей.
Не могу вспомнить, рассказывала ли я какую-нибудь из этих историй Л. Однако я поверила ей на слово.
За обедом я сообщила Л., что начинаю работать над проектом книги, которая потребует от меня умственного, чувственного и эмоционального сосредоточения. Это будет что-то очень личное.
Нет, я не могу рассказывать ей заранее, потому что боюсь затормозить столь неожиданный порыв.
Да, речь идет об очень автобиографическом тексте.
Я видела, как засияло лицо Л., ее черты вдруг смягчились, и, поскольку она не смогла скрыть удовлетворенную улыбку, я поспешила добавить, что ничего еще не получилось, не стоит заранее радоваться.
Я призналась Л., что пока не могу включить компьютер или даже делать записи на бумаге. При одной мысли об этих действиях у меня дрожат руки. Но это вот-вот пройдет. Я чувствую. Уверена, что все войдет в нормальное русло, стоит мне только основательно приняться за новый текст, это дело времени. А пока я буду работать другим способом. Я рассказала ей, что попробую писать вслух, каждый день, до тех пор, пока не смогу снова держать ручку. Поскольку речь идет о чем-то вроде исповеди, самоанализе, первое время я ограничусь звуковой записью чернового наброска, на основе которого смогу работать, когда мне станет лучше.
Л. была счастлива. Безумно рада.
Она победила.
После того как я объявила ей эту новость, лицо ее просветлело, поведение изменилось. Я никогда не видела ее столь безмятежной. Умиротворенной. Словно вся ее жизнь долгие месяцы зависела от моей капитуляции.
На следующий вечер мы откупорили бутылку шампанского, чтобы отметить мое возвращение к писательству. Л., которая со вчерашнего вечера сдерживалась, чтобы не расспрашивать меня в подробностях, больше не могла утерпеть:
– Связано ли то, что ты начала, с твоей книгой-фантомом?
Я не сразу ответила. Пресловутая книга-фантом. Что она себе удумала? Какую историю из детства или отрочества хотела мне рассказать? Что у нас общего, в реальности или в воображении, что может так ее интересовать?
Я видела в ее глазах мерцающий свет ожидания моего подтверждения и, недолго думая, ответила «да». Да, разумеется, чем-то связано. Я добавила, что писать эту книгу будет трудно, как она может догадаться. Но она была права. Самое время приняться за нее.
