И теперь, сидя возле меня, она доказывала свою способность понять, успокоить, найти нужные слова. За несколько минут мы вновь обрели соединявшее нас согласие.
Как раз во время этого ожидания Л. впервые разоткровенничалась со мной.
Я не могла бы сказать, как мы подошли к этому разговору, наверняка мы говорили о больницах, о жизни в больницах, и Л. сначала намекнула, что провела долгие месяцы в психиатрической клинике. Я стала расспрашивать. Поначалу она отвечала туманно, а потом рассказала. На следующий день после похорон мужа она потеряла дар речи. Вот так, в один прекрасный день. Без предупреждения. Однажды ночью она проснулась, кости гудели, дыхание было прерывистым. У нее был жар. Под простынями она ощущала тепло, выделяемое собственным телом. Она подумала, что подхватила грипп или какой-то вирус, и пролежала в постели до утра. Через окно она смотрела, как в окрестных зданиях зажигаются огни и небо из черного постепенно становится серым. Когда зазвонил будильник, она встала, чтобы заварить чай. И там, одна в кухне, попыталась заговорить. Как если бы интуитивно уже поняла, что с ней случилось. Ни один звук не вылетел из ее рта. В ванной она посмотрела на себя в зеркало. Почистила зубы, обследовала нёбо и пощупала шейные лимфатические узлы. Попыталась прокашляться. Ничего, даже шепота. Горло не было воспалено, узлы не распухли. Она провела весь день дома, никуда не выходя. Она несколько раз пробовала заговорить, но не могла издать ни звука.
Через несколько дней кто-то из родственников забеспокоился, что она не дает о себе знать. Ее отвезли в клинику, кто, она не помнит.
Там она пробыла полгода. Ей была двадцать пять лет. По мере возможности она старалась не глотать таблетки, которые ей давали. Она заперлась в своем молчании: тугой ватный ком, заткнувший ее горло, как будто разрастался, чтобы окутать ее всю. Мягкая и плотная материя, которая защищала ее.
Однажды она поняла, что не сможет всю жизнь оставаться немой. Что ей потребуется пойти наперекор судьбе и вновь обрести дар речи. Что ей придется не бояться этого. В течение долгих дней она по ночам, совсем одна, укрывшись с головой одеялом, тренировалась. Прижав ладони к губам, чтобы никто не услышал, она шептала, тихим голосом артикулировала короткие слова.
Хэлло.
Тут есть кто-нибудь?
Да.
Я.
Л.
Живая.
Способная говорить.
Тепло дыхания в ее ладонях. Слова, понемножку обретенные, одно за другим. Тогда она поняла, что только что вновь обрела дар речи и уже никогда не перестанет говорить. Она произнесла новые слова.
Впервые она заговорила во вторник. Медсестра принесла в палату завтрак. Солнце отбрасывало на противоположную стену тень оконных переплетов. Молодая женщина разговаривала с Л. тем оживленным тоном, который мы привыкли слышать в больницах, клиниках или домах престарелых, везде, где здоровые заботятся о немощных. Она поставила поднос на столик на колесах.
Л. следила за ней. Ей захотелось сказать что-нибудь. Неожиданно она вспомнила стихотворение, которое когда-то выучила наизусть.
– Ты столько мне снилась, что давно мои руки привыкли обнимать твою тень и, наверное, не подчинились бы очертаниям милого тела.
Тут медсестра остановилась и произнесла тем же тоном: не правда ли, прекрасно, вы снова обрели голос. Л. хотела ей улыбнуться, но вместо этого заплакала. Не зарыдала, просто тихие, невольные слезы потекли по щекам.
Жан умер, но она жива.
Л. завершила свой рассказ. Она заметно разволновалась. Я чувствовала, сколь болезненно еще это воспоминание.
Думаю, в тот момент у меня впервые возникла эта мысль.
Из-за этого рассказа, из-за ее первой откровенности.
Вокруг нас продолжалась больничная суета, непрерывно поступали раненые, покалеченные, перепуганные, страдающие люди, чья жизнь пошла под откос, а мне впервые пришла в голову мысль написать про Л.
Это был необычный план. Авантюра. Мне бы понадобилось вести следствие, а это было бы непросто. Л. нелегко раскрывалась. Умела хранить свои тайны.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но вдруг все прояснилось. Все обрело смысл. Наша странная встреча, стремительность, с которой она заняла столько места в моей жизни, и даже мое падение на лестнице. Вдруг все встало на свои места, обрело смысл существования.
Внезапно я начала думать только об этом: о романе про Л. О том, что я про нее знаю. О ее причудах, фобиях. Ее жизни.
Это было очевидно. Неизбежно.
Она была права. Прошло время создания персонажей из всякого хлама и дерганья в пустоте за ниточки бедных потрепанных марионеток.
Пришло время рассказать о подлинной жизни.
И ее, больше, нежели моя, напоминала роман.
Пока я делала рентген, Л. вернулась в зал ожидания. Снимки показали перелом пятой плюсневой кости без смещения.
Через некоторое время я вышла из отделения, стопа была обездвижена с помощью доходившей до колена шины.
Л. подогнала свою машину. Мы отказались от автомобиля скорой, который пришлось бы ждать по меньшей мере час.
Она с предосторожностью помогла мне усесться на переднем сиденье. Мы остановились возле аптеки, чтобы купить обезболивающие и костыли, выписанные в больнице.
По мнению врачей, я должна была носить шину как минимум четыре недели и не наступать на больную ногу.
С момента, как она села в машину, и всю дорогу до моего дома Л. молчала. Через какое-то время она заметила, что с моим седьмым этажом без лифта в отсутствие Франсуа жизнь моя рискует стать очень сложной. И так будет непросто мне влезть наверх, опираясь на одну ногу. Но, даже сумев подняться, я уже не смогу спуститься. Для меня, кто терпеть не мог сидеть дома безвылазно, это представлялось трудным.
Уже не помню, каким образом она ввернула мысль поехать в Курсей, но я уверена, что предложение исходило от нее, а не от меня.
Для меня Курсей был прежде всего территорией Франсуа. Даже если он в предыдущие годы непрестанно старался сделать так, чтобы я себя там хорошо чувствовала (на самом деле самая приятная комната на первом этаже стала моим кабинетом), я продолжала считать, что это место Франсуа, что оно вибрирует от его энергии. Я никогда не ездила туда без него.
Без сомнения, это было одной из причин, почему, когда я позвонила ему, чтобы рассказать о несчастном случае и спросить, могу ли я на какое-то время поселиться в Курсее, Франсуа, когда миновало первое беспокойство, тут же пришел в восторг. Ну, конечно, прекрасная идея, особенно если я не одна. Дом одноэтажный, и у меня там есть место для работы. К сожалению, он не сможет вернуться раньше (он уехал с группой из четырех человек; перелеты, план съемок, встречи с писателями были назначены уже давно), но ему будет спокойнее знать, что я там с подругой, чем представлять меня узницей седьмого этажа. Ключи у меня есть, так что мы можем ехать. В течение разговора Франсуа многократно с беспокойством спрашивал про мое падение: как я так просчиталась? Я подумала, что я ничего не просчитывала, вообще ничего. Зато теперь у меня был план. Масштабный план. Потому что мысль написать об Л. не покидала меня. И такая перспектива – поехать с ней в деревню, иметь ее под рукой – радовала меня.
Под конец разговора Франсуа снова спросил меня, с кем я поеду, и, когда я во второй раз произнесла имя Л., последовало короткое молчание. Он посоветовал мне быть осторожной, думаю, он имел в виду только путь, который нам предстояло проделать, и мою обездвиженную ногу.
Когда я закончила разговор, Л. посадила меня в кафе недалеко от моего дома, чтобы я побыла в тепле, пока она организует наш отъезд. Она предложила, что сама поднимется ко мне, чтобы собрать кое-какие вещи. Я согласилась. Я была утомлена падением, проведенным в отделении скорой помощи временем, снова поднимавшейся волнами болью. Сил карабкаться на седьмой этаж у меня не было.
