— Никита Сергеевич, давайте, перевяжу, — я подготовил индпакет, с трудом оторвал руки Хрущева от его шеи. Хреново выглядит: пуля вошла почти посередине под кадык, вышла где-то под ухом. Хотя кто его знает, что там у него повредилось: чуть повернул голову — и всё совсем по-другому.
Ладно, мы тут не хирурги, наше дело — перевязать. При этом надо исхитриться, чтобы с одной стороны, раненый не задохнулся, а с другой — и кровью не истек. Фигня, не впервой. Скольких я таких перевязывал… Особенно после взрывов мин. Порой конечность висит на одной ниточке, кровь хлещет, думаешь, все, отошел товарищ в мир иной. Ан нет… вытягивали хирурги.
Я пощупал хрипящего Хрущева. Руки-ноги шевелятся, в штаны не наложил, значит, есть надежда, что выкарабкается. Да и лечить его должны не в драной палатке медсанбата под обстрелом, а в госпитале на мягкой койке, а там шансов при прочих равных побольше будет.
В приемной послышался грохот, видать, кто-то дверь открыл и забежал с разгону. Кирпонос, так и не выпускавший из рук автомат, направил ствол на вход. Вроде радость по поводу царившего разгрома выразили по-русски, но кто ж его знает, это даже не перебдеть, а норма жизни на войне — считать опасными все места и направления. Но после того, как вбежавший откашлял попавшую в его организм пыль, которой был щедро приправлен воздух после взрыва, прозвучал вполне знакомый, я бы даже сказал, родной голос Масюка:
— Отбой, положили немчуру.
— Зови на помощь, срочно, носилки сюда! — закричал я и заметил весомое облегчение на физиономии Аркаши, когда он сунул голову и увидел, что я перевязываю Хрущева, а не комфронта.
Протопали сапоги по битому стеклу, Масюк призывно закричал кому-то. Закрутилось. Никиту погрузили в машину, повезли. Я поднял с пола брошенный ППД и переложил его на стол, рядом с близнецом, из которого стрелял Кирпонос. Вот кто грустить не даст, так это наш комфронта.
— О чем мечтаем, товарищ старший лейтенант? — поддал он мне бодрости. — Срочно дежурного по штабу ко мне, доложить остановку. Или мне из утренних газет новости узнавать? Шевелимся, Петя, быстрее!
Я пулей вылетел из кабинета. Кирпонос, как любой начальник, ждать не любит. И чем выше пост, тем меньше терпения. Так что я побежал по управлению, оповещая голосом всех, что дежурный по штабу должен срочно…, ну понятно что.
К сожалению, приказ выполнить не удалось. Подполковник Муравин нашелся у входа. Он даже пистолет из кобуры достать не успел, видать, его в первые секунды положили. Грудь ему прошило в трех местах. А рядом с ним лежал особист Чхиквадзе. Вот он как раз, судя по гильзам, пострелял немало. Жаль, из пулемета достали: левая рука держалась возле тела, наверное, на остатках гимнастерки. Вряд ли кто смог бы спасти его, даже находясь рядом. А пистолет он так и продолжал держать. Жаль, хороший мужик был. Мне плохого не сделал, за что ему, конечно же, спасибо большое.
Ладно, нет дежурного, есть помощник. Майор Березников как раз натягивал гимнастерку, когда я его нашел.
— Серьезное что? — спросил я, кивая на бинт, торчащий из прорехи на правом рукаве.
— Нет, поцарапало только, — он застегнул ремень и поправил портупею.
— Муравин… погиб, — майор кивнул, знал, значит, — вы теперь исполняете его обязанности. К командующему, доложить обстановку.
Ладно, каждый должен заниматься своим делом: кто придумывать доклад о том, чего толком не знает, а кто организовать окончательный выезд командующего туда, куда и собирались.
***
Тут вскорости выяснилось, что там с Хрущевым. Оказывается, его повезли на аэродром, чтобы запихнуть в «дуглас» и срочно эвакуировать в Москву. Просто Кирпонос при нас связывался с летунами.
Масюк посмотрел на меня и тихонько спросил:
— А что за самолет? Не нашего ли? — он кивнул на сидящего за столом комфронта.
— Так других и нет, наверное, — сказал я и решительно отправился в кабинет.
— Что, Петр? — спросил он, почему-то посмотрев на свои руки. Кто его знает, что он там высматривал. Подумал, что не успел помыть после всего? Так генерал наш чистоплюем не был. Удобства любил, но обходиться без них мог спокойно. Думаю, что и переночевать на земле, укрывшись шинелькой, для него не составило бы большого неудобства.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— А вы собираетесь вылетать сегодня? — хамовато получилось, с какой радости ему передо мной отчет держать, но тут момент образовался… не до политесов, короче.
— На этом самолете… Никита Сергеевич улетит, — просто сказал он, будто мы трамвай пропустить собираемся, чтобы минут десять следующего подождать. — Я пока здесь останусь.
— Вы вещи куда поставили? — спросил я. Сам собирал, чемодан небольшой и вещмешок. Барахла он с собой не таскал никогда.
— Вон, — кивнул он на угол кабинета, — привалило бумагами.
— Аркадий, — крикнул я в приемную. — Иди, скажи, чтобы машину заводили, Михаил Петрович на аэродром выезжает.
— Ты что себе позволяешь? — взвился комфронта, не успел еще Масюк выйти. — Ты кто такой, чтобы мне указывать?
— Улетайте, — сказал я, поднимая упавший стул и садясь на него. — Правда, нельзя вам здесь оставаться. Даже один день — нельзя. Поверьте, Михаил Петрович, я врать не буду.
Рисковал я? Да, конечно. Так сильно я на комфронта первый раз давил. Вот Мессинг, тот рассказывал, что в его деле главное — заставить человека поверить в то, что ему говорят. Тогда всё получится. Наверное, я очень желал, чтобы это случилось. Второе Шумейково мне переживать сильно не хотелось.
Кирпонос заколебался — так с ним никто еще не разговаривал. Я усилил:
— Приказ товарища Сталина — эвакуировать штаб! Чего же ждать? — я развел руками. — Когда окончательно окружат и надо будет прорываться с боем?
Комфронта подумал немного, с минуту, наверное, и всё на руки смотрел. Потом встал и спросил:
— Поможешь мне вещи до машины донести?
Прощались мы буднично, по-простому. Михаил Петрович пожал руку и, ничего не сказав, пошел к машине. Аркаша хлопнул по плечу и сказал только:
— До встречи, Петя. Не потеряйся.
И всё, нырнул на переднее сиденье, «эмка» фыркнула и поехала. Где-то там в чемоданчике, лежащем в багажнике, лежали мои награды и документы. А я снова остался непонятно кем, без роду и племени. Вернее, стал я опять Петром Григорьевичем Громовым, одна тысяча девятисотого года выпуска, уроженцем города Царицын, имеющего на руках только справку об освобождении из исправительно-трудового лагеря после отбывания трехлетнего срока по статье 165 УК РСФСР (грабеж, совершенный группой лиц). ФИО — это я сам попросил, мне так привычнее. Хоть и привык к Соловьеву уже, можно сказать, сжился даже, а Громовым я подольше был всё же.
Освободился я еще в марте сорок первого, но паспорт оформлять не спешил. А сейчас вот случаем попал в Киев, где с дружком своим, Ильязом Ахметшиным, сидел на хате у лепшего кореша Витюхи. Что делали? Бухали, конечно же, ну, гоп-стопом пробавлялись, был грех. Незадача вот только — дом разбомбило вместе с хозяином, вот барахло моё там и пропало, под завалами. Хотите, покажу? И дом разбомбленный, в котором жил Витёк, он сидел вместе со мной в Калмыкии. Всё честно, никакого вранья.
Бумаги мне оформили на загляденье всем. Всё проверяется, никаких проблем. Архив сталинградский сгорел, правда, еще в девятнадцатом, когда врангелевские войска с полгода держали город. Ну, и колония, в которой я сидел, перед самой войной, в мае, была расформирована. Бывает такое, я же тут ни при чем совершенно. Вот и с остальным то же самое — время-то какое, бумажки вообще штука ненадежная.
Сходил я за своими вещичками, их у меня тоже не особо густо и было. Не нажил. Не считая московской квартиры, конечно, но это я от природной скромности про нее не сказал. Переоделся в цивильное, аж не по себе стало, отвык. Сапоги те же оставил, конечно, счастливые, а форму в вещмешок запихнул.
И пошел потихонечку туда, где мне предстояло жить и работать еще хрен знает сколько времени. Недели полторы, не меньше. Запасливый Ильяз натаскал в наше логово кучу всякого добра, которое позволило бы даже пару месяцев спокойно просидеть — тушенку, фляги с водой, мешок сухарей, несколько бутылок водки. Хотя сам и не пил — мусульманин все-таки. Где-то он наткнулся на кучу дореволюционных еще книжек Дюма и прочих приключений, и теперь у нас наверху даже своя библиотека была.
