Всякий раз, поймав Джинджер на таких проделках, отец сек ее до крови. Всегда наказывал, и мать не препятствовала. Она словно ничего не замечала, словно была слепая. А позже, когда отец водил Джинджер на задний двор наказывать, оттуда уже не доносилось звуков порки. В двенадцать она была уже ростом с мужнину и сложена как мужчина. Она была очень сильная, могла освежевать бычью тушу в считанные секунды. В четырнадцать она побоями поднимала меня среди ночи с постели и гнала, босую, по лестнице на мерзлую лужайку, где земля была такая холодная, что мне обжигало ноги. Она приводила меня в дубильню и заставляла держать фонарь, пока сама по очереди забавлялась с подмастерьями. Один за одним, в этом ужасном смердящем месте, они были с ней, один за одним! Так она наказывала меня — стоять и смотреть на все это было мне наказанием. Глаза ее сверкали, рот щерился в оскале, огромные голые мускулистые ляжки под задранной рубашкой тряслись белыми пятнами в фонарном свете, а если я отворачивалась, она рявкала на меня. И то, что вытворяли с ней эти парни, она вытворяла со мной. Она заставляла меня смотреть, а если кто из них пытался прикоснуться ко мне, того она жестоко избивала. Она заставляла меня смотреть.
Однажды ночью отец застал нас там. Я, дрожащая, плачущая, пытающаяся отвернуться; она, заставляющая меня смотреть; дергающийся свет качающегося фонаря; один из подмастерьев, похотливо хрюкающий, как свинья, у нее сзади; двое других, со смехом ждущие своей очереди на куче дубильной коры, — и вдруг мой отец, большой, спокойный, появляется в дверях. Единственный его глаз сверкает гневом.
— Синнамон, в дом! — приказал он.
Я выбежала с фонарем в руке, подмастерья следом за мной, бросились наутек через луг. В окно спальни я видела, как отец вышел из дубильни, за волосы таща Дрейнджер. Она падала, он за волосы поднимал ее па ноги. Лицо ее, ноги были в крови. Он швырнул ее о стену дома, и она упала. Он оставил ее лежать там, в белой рубашке на темной траве, а сам ушел в дом. Я слышала его шаги по лестнице и тряслась, пока он не заперся у себя в комнате и начал там читать вслух Библию. Только тогда я легла в постель. А утром она исчезла.
С тех пор в нашем доме о ней не упоминали ни словом. Никто — ни мать, ни отец. Как будто ее никогда и не существовало. А когда она вернулась в ту бушующую снежную ночь, ко мне впервые стали являться призраки. И она, живая и настоящая, здесь; я чувствую ее близкое присутствие, мрачное, пугающее, ужасное для всех нас. Я чувствую постоянный страх — за то, что ничего не предприняла для ее спасения, за то, что была бессильна тогда, и за то, что бессильна сейчас. Она отравляет этот город. Отравляет его своим злом. Она подняла из могилы моих мужей. Из окна моего дома я вижу, как расползается по городу эта отвратительная заразная желчь, как поражает умы горожан мыслями о разврате.
Мой рассказ приведет Вас в состояние потрясения. Вот и хорошо. Вы почувствуете себя больной. И все же не такой больной, какой чувствую себя я. Не такой больной, если сможете после всего этого думать о своем французе. И если сможете, то мне жаль Вас, моя девочка.
Нет, я не стану отправлять Вам это письмо. Это было бы безумием, слишком жестоким даже для Вашего доброго сердца. Я не могу отправить его. Я запру его вместе с Вашими милыми, душевными, невинными письмами. Но даже они, Ваши письма, будут отравлены таким чудовищным соседством. Это письмо слишком безумное даже для меня, женщины, чье неистовство чувств порой поражает Вас до глубины души (да-да, я знаю, поражает!). И я знаю, дорогая моя Шарлотта Темпл, что Вы с Вашим серьезным личиком нет-нет да и мечтаете быть такой же неистовой, как я. У Вас нет никаких тайн, и в Вас нет темных неизведанных глубин. Не будь у Вас этой фамилии и этих денег, Вы были бы ничем. А вот я могла бы научить Вас кое-чему.
И уж коль это письмо никогда не попадет к Вам, я скажу — поистине отвратительным я нашла единственный прочитанный мной роман, подписанный именем некоего Сайласа Меррила, то есть Вашим литературным псевдонимом. Сплошь пустые разглагольствования. Никчемная, бессодержательная вещь. Вы называете себя писательницей, не зная о жизни ровным счетом ничего. Подписывать не буду. Зачем? Ведь это письмо не будет отправлено. Оно убило бы Вас, попади оно к Вам в руки, а я не хочу Вашей смерти.
С конторки Шарлотты Темпл, Франклин-Хаус, Блэк-берд-Бэй, Темплтон. 28 января 1862 года
Дражайшая Синнамон!
Вы не представляете, как я беспокоюсь за Вас! Вот уже три недели Вы не отвечаете на мое письмо. Поначалу я боялась, что Вы рассердились из-за того, что я долго не писала, но потом вспомнила Ваше состояние после возвращения Вашей сестры и теперь, конечно, понимаю, что Вы просто очень сильно переживаете. Сегодня я приходила к Вашему дому и подкараулила Мари-Клод, чтобы расспросить о Вас. Совершенно не понимаю, почему Вы жалуетесь на нее — такая милая девушка, прелестная, темноволосая, розовощекая. Она так возбужденно лопотала мне что-то про Вас, только я с трудом понимала, потому что французский ее совершенно искаженный и звучит совсем по-канадски. Однако я все же поняла, что Вы были очень больны, потеряли сон, почти не притрагиваетесь к пище и теряете в весе так, что на Вас уже висит одежда и, как утверждает Мари-Клод, отовсюду выпирают косточки. Она говорит, что Вы завесили все окна и зеркала и сжигаете по двадцать свечей за ночь. Она плакала, Синнамон, так что знайте: у Вас хорошая служанка. Она так напугала меня, что я чуть не ворвалась в Ваш дом, послав к черту все приличия!
Но с приличиями, конечно, надо считаться. Я беспокоюсь за Вашу репутацию в этом городе, но за Ваше здоровье, признаюсь, волнуюсь куда больше.
И я решила так: если Вы не ответите по истечении двух дней, то приду к Вам тем же путем, что и тогда, когда утешала Вас после возвращения Вашей сестры, то есть в обход всех дорог, по замерзшему озеру. И я буду выхаживать Вас до тех пор, пока здоровье не вернется к Вам. Bы нужны этому городу, Синнамон. Я слышала, Нэт Помрой ищет себе богатую партию. Ага! Уверена, что пробудила у Вас смех.
Теперь насчет Вашей сестры. О ней я слышала совсем немного. Конечно, теперь, когда в городе расквартированы войска, на каких-то странных, подозрительных женщин никто не обращает внимания. Вы бы слышали, сколько шуму поднимают молодые солдаты. Темплтон Вы бы не узнали — на у лицах повальное пьянство, азартные игры, и глупые темплтонские девчонки буквально посходили с ума от офицеров, кружащих им головы. Тысячи молодых людей кромсают лед, делают проруби, чтобы искупаться в ледяной воде озера. Для них это забава, веселье, но ведь какой скандал — люди на глазах у всего города бегают нагишом посреди зимы! Впрочем, скоро они уйдут, уйдут на Юг, и многие из них никогда не вернутся домой. Так что я думаю, мы должны быть к ним снисходительны.
А теперь я хочу рассказать Вам новость, от которой Вы упадете в обморок, моя дорогая. На прогулках мсье Лё Куа начал прижимать меня к дереву и целовать так, что у меня подгибаются колени. Наконец-то и я теперь могу привести Вас в состояние шока. Он теперь требует большего. Вот его записочка, привожу ее здесь полностью (я даже перевела ее, так как не знаю, насколько хорош Ваш французский после всех этих лет):
«Моя очаровательная фиалка!
Я вернулся в мои обшарпанные комнаты в академии, отморозив себе ноги на мерзлой лужайке перед Вашим домом, когда ждал знака в окне кабинета Вашего отца. Я надеялся, что вы примете предложенный мной план, который обеспечит наше блаженство. Но увы, я ждал напрасно. Почему Вы так мучаете меня? В этом городе есть и другие, они выказывают мне свой интерес, но я пока жду Вас, мой целомудренный ангел. Я пытался убедить Вас, что мне не нужны Ваши деньги — когда я вступлю в права полагающегося мне наследства, я смогу обеспечить десять жен, — но мне нужны только Вы. Ваше милое личико, Ваша прекрасная душа! Скажите одно только слово, и мы с Вами будем как муж и жена. Я буду ждать от Вас знака каждую ночь — до тех пор пока у Вас не кончатся силы сопротивляться. Ваш любящий обожатель».
