Там девкам приносят сидр из яблок и фаянсовые блюдца…
— Что я теперь имею? — кричит фельдмаршал с болью. — Вместо баб — оранжереи с померанцевыми, лимонными и лавровыми деревьями!
Там капралы курят табак и запивают пивом.
Говорят капралы, адъютанты, фавориты и барабанщики:
— Что сказала матушка? Слушайте. Не тряси пепел в винегрет, ты, барбаросса!
— Эй, девка, чего ты машешь всеми ногами!
— Перед вами гений. Снимите шляпу, капустница!
— Если ты гений, так почему скрывал раньше?
— Она читает в очках, притом с увеличительными стеклами. Ну и смех! Уже столько лет, а читает в очках.
— Ум хорошо, два лучше, а три с ума сведут.
— Ну и морда у моей вакханки!
— Петербург!
— Я и говорю, мы — Петербург. Москва — столица бездельников и холуев!
— Что ты там сказал про Москву, сын человеческий? Повтори — и не нужно будет никакой дуэли. Смерть на месте!
— Смерть — смертный грех.
— Не трогай мою сестру, она — моя сестра, и у нас есть мать.
— А у меня что — нет матери? Я что — сирота, что ли?
— Это не я сказал про Москву. Это слова ее императорского величества — Екатерины Второй.
— Блеф — твоя Вторая!
— Эй-эй! Не попади к Панину, сын человеческий!
— Солдат — это Россия!
— Дурак! Россия — это солдат!
— Мама, я еще вернусь в твой домик!
— Семь «червей»! Все «черви» — мои!
— Вист!
— Все «черви» — твои, и сам ты не человек — а червяк, мой мальчик!
— Отдай мне всех червей — я отнесу их матушке государыне нашей, пусть половит рыбку в мутной водице!
— Что Генрих Четвертый, Наваррский, говорил французам? Он говорил вот что: «Монсеньоры! Вы — французы, неприятель — перед вами!» Вспышка патриотизма. Что генерал Цитен говорил немцам? Он стоял перед немецкими дивизиями с хорошо причесанными седеющими волосами и говорил вот что: «Солдаты и офицеры! Сегодня у нас генеральное сраженье, следовательно — что? Следовательно, все должно идти как по маслу». Рассудительно! А как победили мы Берлин? Кто крикнул «За бога, за царя, за святую Русь?» Кто крикнул? Мы — не знаем. Все без памяти бросились на врага, и — победа! Вот это клич!
— За бога мать тоже можно крикнуть.
— Молодец, и это — клич!
— Дадите вы мне, в конце концов, сказать слова Екатерины?
— Давай. Уймитесь, этот словарь хочет сказать слова!
— Вот что сказала императрица: «Дворянство с величайшим трудом покидало Москву, это излюбленное ими место, где главным их занятием является безделье и праздность».
— Ха-ха-ха! Вот так уха!
— А еще что она сказала, не помнишь? Я помню: «В России всегда было много тиранов, потому что народ по природе своей бездеятелен, а также много доносчиков, и все их любят».
— Эй-эй! Не цитируй стерву!
— Мама, я еще вернусь в наш домик!
— Не пей вино, дитя, от вина слепнут!
— Пас!
— Чепуха! Я пью, пью, четырнадцать лет пью — и не ослеп.
— А ты попей месяц подряд, потом выверни карманы — и ничегошеньки не увидишь!
— Никита Иванович Панин!
—. . . . . . . . . .
— Что я слышу? Я слышу — тишину, и все встают!
— Скотские шуточки.
— Адъютант, послушайте про Панина. Марья Дмитриевна Кожина посплетничала насчет Орловых. Императрица узнала и позвала Панина. Эта Тайная канцелярия явилась во всем блеске своих бриллиантовых пряжек и бакенбард. В этот момент во дворце был маскарад. Кожина, как ни в чем не бывало, плясала на маскараде и вертела хвостиком и язычком. Государыня приказала Панину, он исполнил: он тихонько попросил генеральшу Кожину поехать с ним, побыстрее, их ждут. Она поехала. Он привез ее в Тайную канцелярию, снял свои франтовские манжеты из драгоценных брюссельских кружев и высек Марию Дмитриевну собственной холеной ручкой, в которую он взял розгу — ветку голландской розы с цветами и шипами. Потом Никита Иванович отвез, как и полагается, танцовщицу на бал. Обратно. Бедняжка, еще совсем молоденькая и неискушенная генеральша, не сказала ни единого слова. Она затаила слезы и продолжала пляски. Менуэт, монимаска, котильон — она все плясала. Только острый глаз мог бы приметить, что она танцует со странностями, приседает. А ведь была — королева бала.
— Я — Николай, а ты?
— Ну, тогда и я — Николай! Давай называть друг друга «Николай» — все же жить будет повеселее.
— Ну, что ж, Николай, мне кажется, что жизнь потихоньку налаживается.
— Правильно, Николай. Жизнь потихоньку налаживается: потихоньку поумираем!
— Все полки как полки, только у нас, негодяев, не полк, а черт знает что: казаки, греки, албанцы, татары, горцы, черемисы, один я — русская душа.
— Пей, пей, колокольчик, а потом поблюем — и баюшки-баю!
— Ах, Княжнин! Княжнин написал драму «Вадим». Панин побеседовал с автором. Голос начальника Тайной канцелярии был — одна лишь ласка. Княжнин прибежал домой в слезах. Он поплакал, слег и умер утром. А Александр Николаевич? Ему сказали это имя — он упал в обморок.
— Какому Александру Николаевичу? Какое имя сказали?
— Радищеву — Панина!
— Послушай, Мирович, писать пиши, хоть стихи, хоть что хочешь, но прошу тебя Христом — не плюй в мою душу! Знать не знаю я твоего Иоанна Антоновича! Не слышал такого имени!
— A y кого теперь есть имена? Имен-то и нет, мой мальчик! Все — псевдонимы.
— Ну-ка, ну-ка, объясни!
— Чего объяснять? Догадайся! Петр Третий — псевдоним Карла-Петра-Ульриха, Екатерина Вторая — псевдоним Софии-Фридерики. А ЕГО спрятали в Шлиссельбург.
— Ты-ты, кого — его? Договаривай!
— Иоанна! Ивана Антоновича! Припрятали, сволочи!
— Мама, мама, я еще вернусь в твой домик!
— Где капрал Державин?
— Нет, и нет поручика Ушакова! Ребята, мы не досчитались в своих рядах лучших из лучших: шулера и алкоголика. Где они, дети наши?
Державин сидел на канапе с девчонкой. Девчонке семнадцать лет. У нее фарфоровое личико, фарфоровая шейка. Двое цыган, с большими животами, в малиновых жилетах, с толстыми черными усами, все пальцы в серебряных перстнях, — цыгане яростно рвали струны гитар и пели сногсшибательными голосами:
Рассудок мне велит:Себя ты не губи,А сердце все твердит:Пожалуй, друг, люби!
Поручик Аполлон Ушаков проигрался на бильярде. Он расстегнул свой мундир медного цвета и сосредоточенно, с разумным выражением лица отрывал пуговицу за пуговицей. Время от времени он брал со стола бутылку мадеры и поливал свою мраморную грудь вином, объясняя себе разумным голосом (голос разума!) — не жалко мне мадеры, только бы на груди росли волосы страсти.
Красномордый от пива Коняхин разносил на деревянных подносах блины: с вареньем, с коровьим маслом, со сметаной, с подливками, с красной икрой, с семгой, с гусиной печенкой. Блины — блестели! Падали бокалы и кружки, их пинали башмаками, они кувыркались и звенели.
Подпоручик Мирович декламировал:
— По почтовому тракту мимо галерной гавани ехала оливковая с гербами карета. Солдаты обвили шляпы и мушкеты дубовыми ветвями. Кто ехал в карете? В карете был котенок ЕЕ императорского величества Екатерины Второй. Котенок был пушист и пьян. Он повеселел, а потом повесился.
— Пюсовый фрак и синие панталоны с узорами по бантам — сорок рублей! Ничего себе синяя лососина!
— Дуй мою музыку, мандолина!
— Кто изобрел бильярд? Не знаешь? А я знаю! Я! Это мной и никем другим открыта священная форма бильярдного шара. Меня обокрали! Посмотри на этот паршивый бильярд: даже фигура шара та же самая, какую изобрел я!
— Ты что? Посмотри на себя. У тебя и очи-то от пьянства стали бирюзовыми. Зачем ты выписываешь на бумажную салфетку цифры? Ты что, хочешь превратиться в Пифагора?
— Поздно, Гаврила! Я пересчитываю свое призванье!
— Ну и как? К чему же ты призван в нашей бренности?
— Простейшая арифметика. Возьми грифели и пиши: сколько времени ты потратил на жратву, сколько проспал, сколько опохмелялся, сколько побегал за бабами — вот и все твое время и все призванье. Остаток, полезный отечеству, — мал. Смысл бытия — пуст. Смысл, говорю я тебе, мал и нуден — комарик?! Это ты давно сочинил: «Жизнь — жертвенник торжеств и крови».
Петербургские судьи сидели и пили квас и ели толстые пироги с подливкой.
Граф H. H. Блудов ходил по трактиру, маневрировал. Он был в белом кафтане с золотыми позументами. Его не интересовали офицеры. Он надел небольшую наглазную маску, его интересовали судьи.
У судей были башмаки с оловянными пряжками, манжеты из брюссельских кружев, на пучке пудреной косы — черный шелковый кошелек. Когда происходил спор о юриспруденции, судьи вставали и раскланивались друг с другом, чтобы не пускать в ход кулаки. Судьи время от времени выходили на улицу и ходили на окостеневших ногах вокруг трактира — они разгоняли кровь, и раздавали кучерам по калачу, и подносили по стаканчику пенника, — кучера скучали на козлах.
