Князь читает свои последние стихи, прислушивается к замечаниям, и, сдаваясь на его уговоры, молодой подпоручик неохотно достает измятый листок с написанным только вчера и совсем еще не отделанным…
Князь с ласковой усмешкой опускает глаза, чтобы не смущать молодого поэта.
Глуховатым, прерывистым от волнения голосом читаются наспех набросанные строфы… Каждое восьмистишие заканчивается тем же рефреном: «День ли то был или ночь?» Детство. Болезнь. Лампада у икон. Ласка матери. И опять забытье, в котором время и ощущение его теряется, и кто знает, «день ли то был или ночь»… Молодость, знойное лето, время варки варенья, дети — уже не дети — взрослые, поколения смешались, все это прошло, было, да и было ли, и когда? «День ли то был или ночь?» Окопы. Наступление. Падает сраженный друг, накрытый очередью из пулемета, стоящего за елью… И все то же мучительное припоминание: «День ли то был или ночь?» Что? Вся жизнь! Потому что вот она и кончается. Кладбище. Молчаливые кресты…
Вечная память, и свечка погасла,День ли то был или ночь?
…………………………………………………………
Это был день. Первый по-настоящему весенний и солнечный день, когда мы с мамой поехали на извозчике по улицам Петербурга-Петрограда, столько раз исхоженным, изъезженным им улицам. Поехали проститься с ним, с Кокой. На улицах продавали первые цветы, благотворительные жетоны и марки в пользу раненых. Мальчишки звонко выкрикивали названия газет и журналов: «Огонек», «Лукоморье», «Солнце России». На перекрестке, возле Лиговки, долго стоим — какая-то кавалерийская часть пересекает улицу. Светло-гнедые кони подобраны под масть, синие вальтрапы прикрывают их спины, хвосты аккуратно подстрижены… Вдаль плывут звуки марша, играемого трубачами, и кони, привычные к музыке, переплясывают копытами в такт…
День ли то был или ночь?
О ком он писал это, Кока? О себе? О нас?
Впереди, у Царскосельского вокзала, каменная громада Введенского собора. Входим под высокие своды храма. Высоко под куполом скрестились узкие лезвия солнечных лучей. Внизу полумрак. Иконы… Лампады… Свечи… И еще: по обе стороны прохода какие-то необычные высокие постаменты, украшенные каскадами живых цветов, пальмовыми ветвями, венками, лентами. Вверху, среди зелени и складок материи, кое-где проступают острые края полированного дерева — дуба, ясеня — или грани какого-то белого металла. Очень странно, что каждое такое возвышение, ничем, даже отдаленно, не напоминающее человека, имеет свою фамилию. И фамилии эти знакомые… Негромко называемые сестрой, встретившей нас уже здесь, они приводят на память бесчисленные рассказы, с ними связанные…
Веселаго… Цинковый гроб. К нему на подмогу спешил в ту ночь Кока. Окруженный со всех сторон врагами, он продолжал до конца удерживать центр со своей ротой или батальоном, выдвинутым авангардом на опушку леса. Его нашли недалеко от Коки… Кока пробился-таки к нему. Гроб нельзя было открыть — так он, говорят, неузнаваем… Шиллинг… Баланин… Другие… Иные из них погибли уже позже… Совсем на днях… Оттуда привозят и привозят.
Венки, обвитые лентами… Знамена… Сколько их, этих гробниц… Пять… Еще две — семь, девять. И там, в боковом приделе, тоже. Там кто-то рыдает, склонившись к полу. И впереди тоже горят свечи. К нам тихо подходят, тихо что-то говорят маме родные, знакомые… Очень многих я вижу впервые. Но все они его знали, Коку… Любили… Плывет и клубится голубой ладан, взлетая вверх в узком косом луче.
«Со святыми упокой душу усопшего раба твоего…» — поет хор.
«Герою Коке Толстому от второго батальона», — написано на белой атласной ленте простого елового венка, присланного оттуда, с фронта. Венок лежит у подножия высокого постамента, покрытого знаменем «Общества православного крещения», созданного отцом. Золотые кресты на темно-вишневом бархате и равноапостольные князья Владимир и Ольга, писанные тоже им, отцом, на этом знамени, хорошо мне знакомы… Так где же он? Кока? Там? Внутри? Сверху?
«…Идеже несть болезнь и печали ни воздыхание… („…Кто там на фланге лежит?..“) …но жизнь бесконе-е-ечная…» — тянут певчие.
Отец стоит в стороне. Глубокая морщина сверху вниз прорезала лоб. Губы плотно сжаты. Седая голова его не опущена. Глаза из-под густых бровей смотрят прямо вперед… Туда, где что-то непонятное стало Кокой или Кока стал чем-то…
«…И сотвори ему вечную па-а-а-мять!..»
Кончается панихида…
«…Вечная память, и свечка погасла…»
Клубится сизыми слоистыми облаками ладан. Замирает под сводами эхо погребального песнопения. Отец поднимается по ковру со ступеньки на ступеньку и опускается на колени перед катафалком. Он закрывает глаза. В молчании текут мгновения, минуты. Он выпрямляется, нагнувшись, целует что-то там наверху и почти ощупью сходит вниз. Кто-то поддерживает его. Мамы здесь нет. Рядом со мной сестра. Она берет меня за руку. Поднимаемся. Я тоже встаю на колени. Потом она поднимает меня на руках…
Я вижу знакомый мундир. Узнаю белые мягкие руки, высокий лоб и эти, теперь чуть синеватые, губы, тонкие крылья ноздрей. Только в глубоко запавших, закрытых глазах что-то новое, не чужое, но очень сосредоточенное. Мне вовсе не страшно. И Коку не жаль. Он молчит. Значит, ему не больно. Будто глубоко уснул… Я еще не понимаю, что это вот все, что сейчас от него нам осталось. Что никогда уже не дрогнут в улыбке эти губы, не откроются и не взглянут весело и радостно глаза в другие — в мои глаза, в папины, в чьи бы то ни было. Я, не постигаю той пустоты, которая гнетет взрослых, из жизни которых вынуто что-то здесь главное…
Губы едва касаются длинных пальцев, сложенных на сукне мундира. Я не ощутил еще непоправимости происшедшего, но все же эти холодные пальцы, желтоватый лоб с посеревшими, приглаженными на висках волосами что-то во мне изменяют. Я не могу понимать, но чувствую, что отныне всё и все вокруг навсегда перестанут быть теми, что были прежде, и что сам я с этой минуты становлюсь невольно другим. Сестра, держа меня за руку, проводит через храм. За спиной слышны удары молотка… Среди торжественной тишины храма эти удары необычайно грубы. Они резко бьют прямо в уши. Дама в черной вуали склонилась у одного из катафалков… Мы осторожно проходим мимо и спускаемся вниз, под землю, в склеп. Здесь неугасимая лампада горит перед иконой с изображением тайной вечери. Над литой решеткой гробницы генерала Мина вырезаны на мраморе его слова: «Лучшая награда воина — смерть при исполнении своего долга». Огромные бетонные ящики — саркофаги — стоят здесь по сторонам. Иные из них уже замурованы и тоже получили фамилии… Андреев, Якимович, Гончаров, фон Лауниц — все офицеры полка, погибшие раньше, с начала войны. Вот и место для Коки. Саркофаг пока пуст. Сегодня в него опустят гроб и зальют цементом. Носилки для раствора и каменщичьи инструменты, приготовленные заранее, стоят в углу. Он уже не вернется домой. Мы вернемся, а он останется здесь навсегда…
И вместе с ним останется здесь мое детство. Я еще — все тот же маленький, глупенький мальчик. Мне только шесть с половиною лет, а детство, настоящее детство, кончилось. Выстрел немецкой или австрийской винтовки, наверное, неразличимый среди трескотни других выстрелов и грохота артиллерийских разрывов, даже там, в ту ночь, где-то под Ломжей (Ломжа — представляется что-то ломкое, ну вот как сухие макароны), этот выстрел убил не одного только брата. Хрупкое стеклянное чудо, которым была до сих пор моя детская жизнь, не выдержало. Жалобно звякнув, оно дало глубокую трещину и распалось на две половинки: до и после. Гармоническое сочетание света и теней сместилось, все спуталось и заскользило быстрей и быстрей к неведомым безднам. Яркие краски при этом движении стали, повинуясь своим законам, сливаться в сероватую однотонную поверхность.
Глава XII
Как-то, скучая от безделья, я совершенно случайно повернул маленький ключик небольшой палисандровой шкатулки, стоявшей на этажерке возле божницы в комнате матери, и приоткрыл эту шкатулку.
Внутри лежала какая-то вещь из белого полотна, с большими бурыми пятнами. Сестра вовремя увидела это и, оттолкнув меня, быстро закрыла шкатулку. При этом она встревоженно оглянулась на маму, писавшую кому-то письмо. Нет. Мама не видела…
— Что это, Вера?
Сестра молча увела меня из комнаты.
— Никогда не открывай этой шкатулки… Чуть было… При маме… Ей и так тяжело.
— А что это там?
— Рубашка, Кокина, в которой его нашли.
Было страшно от сознания, что эта, случайно мной обнаруженная, реликвия всегда останется здесь, с мамой рядом… Она предъявляет свои требования, эта шкатулка. Бережно хранимая, она никогда не открывается, и никто из взрослых не может смотреть на нее, не испытывая боли. На нее поэтому и не смотрят, но и позабыть о ней тоже нельзя. Она здесь и всегда будет здесь со своим страшным содержимым…
