Если фотограф согласится сделать портрет бесплатно, предложите ему 1000 сверху просто так — потому что вам очень понравился портрет, никто еще не снимал вас так красиво.
После работы (или просто вечером, если выходной) зайдите в ближайшее к дому кафе. Не хотите в ближайшее — выберите любое, я не настаиваю. В этом кафе, если вы не единственный посетитель, выберите человека, который покажется вам симпатичным. Пошлите ему через официанта бутылку вина стоимостью от 500 до 1000 рублей, не более. Если ближайшее кафе на много верст кругом — станционный буфет, проделайте все это там, только посылать будете не бутылку вина, а котлету или коржик.
К бутылке приложите свою фотографию.
Если бутылку и фотографию не возьмут — вы пропускаете два следующих дня и не делаете никаких упражнений.
Если бутылку возьмут, а фотографию вернут — следующей ночью вам можно спать только три часа. Поставьте будильник, занимайтесь чем хотите — смотрите кино на компьютере, ужинайте, завтракайте.
Если фотографию возьмут, а бутылку нет — я вас освобождаю от зарядки до 10 октября.
Но не обольщайтесь, этого почти никогда не бывает.
7 сентября
Поздравляю, сегодня у вас опять прохождение.
Выходим из дома, добираемся до ближайшего вокзала или железнодорожной станции.
Вспомните ваш Индекс Активности. Это порядковый номер станции, на которой вы должны сойти. Направление неважно. Если вы живете на даче, двигайтесь прочь от города.
Выходите на станции. Зайдите в ее помещение (или, если это крупный город, в здание вокзала). Если это такая маленькая станция, что никакого помещения нет, ищите скамейки — уж скамейки должны быть. Если нет и скамеек, садитесь на обратную электричку и отправляйтесь домой — вы выбываете. В самом деле, если уж даже скамеек вам не положено, то каких вам еще денег? Ну вот. Если вы не выбыли — справа от себя увидите человека в очках. Подойдите к нему и попросите закурить. Если он не курит, или у него нет, или просто вы ему не понравились — предложите ему закурить. Если откажется, просто пожелайте ему удачи.
Выходим из вокзала. Идем в ближайшую аптеку. Покупаем аспирин. Одну таблетку пьем на месте, остальные кладем в карман.
Заходим в ближайший продуктовый магазин. Ждем, когда войдет третий посетитель после нас. Подходим к нему, спрашиваем, где ближайший кинотеатр. Покупаем в магазине жвачку. Идем в ближайший кинотеатр.
Если кинотеатр работает, заходим туда. Если нет, возвращаемся на вокзал и спрашиваем, где ближайшая баня.
В кинотеатре смотрим фильм на ближайшем сеансе, после чего возвращаемся в продуктовый магазин.
В бане моемся примерно столько же, сколько идет фильм. Выпиваем кружку пива, жуем жвачку.
В продуктовый магазин примерно через полчаса после нас зайдет женщина изумительной красоты (или такой же мужчина, в зависимости от нашего пола). Мы к ней не подходим и вообще ничего не делаем, но просто это значит, что мы на правильном пути. Если это так, возвращаемся на вокзал, покупаем в буфете стакан чаю, возвращаемся домой.
Если женщина не появляется, покупаем бутылку молока и спрашиваем продавщицу, где ближайшее интернет-кафе.
В интернет-кафе открываем игру «Сапер» и играем в нее, пока не раскроемся.
Наш результат (в секундах) умножаем на свой финансовый рейтинг (можно там же, с помощью калькулятора).
Получаем многозначное число. Находим сумму его цифр.
В калькуляторе извлекаем из этой суммы квадратный корень. Округляем.
Это то количество минут, которое нам еще надо провести на этой печальной осенней станции, в чужом интернет-салоне, где орут, рубясь в идиотскую игру, злобные дети.
За это время на этой станции мы успеваем больше понять о тщете, чем за всю предыдущую жизнь.
Дома никому не говорим, где были. Пьем много горячего чаю, чтобы вывести из организма накопленный там запас тщеты.
8 сентября
Сегодня мы идем на ту улицу «Квартала», которая ассоциируется у нас с любовью или ее ожиданием — как бы вы эту улицу ни назвали. В моем случае она ассоциируется с любовью именно потому, что в этом дворе были качели и на качелях качалась девочка в красной куртке. В то время я был самым взрослым человеком за всю свою жизнь — мне было 11 лет, я и теперь считаю, что это возраст главных решений, максимальной ответственности, наиболее трагичных переживаний, поскольку все уже всерьез и все впервые. Любовь моя к этой девочке была абсолютно серьезной, и взрослой была эта девочка, и серьезными были стихи, которые я о ней писал.
И к детям 11 лет я даже сейчас отношусь исключительно серьезно.
А девочка читала книгу «Лунный камень». Не на качелях, естественно, но я ведь и видел ее не только на качелях. Я ее видел на скамейке, прекрасной осенней скамейке около круглой клумбы с лиловыми от холода астрами. И очень отчетливо помню эту клумбу и мысль о том, что мне 11 лет и я взрослый человек.
При этом переживание, связанное с девочкой, было серьезнее любви, потому что к любви примешивалось главное, от чего мне потом никуда было не с бежать. То, о чем сказал Илья: «Я родился с этой занозой, я умираю с ней». Кстати, никого я не любил, как Илью, и к моему чувству всегда примешивалось то самое: сознание своего не то чтобы несовершенства, но низшего порядка. И эта девочка — светловолосая серьезная девочка с трагическим уже тогда женским ртом вниз углами, удивительно сосредоточенная во всем, что бы она ни делала, читала ли книжку, качалась ли на качелях, — тоже была существом высшего порядка, именно в силу врожденной органической серьезности и абсолютного знания обо всем, что она делала. Бывают такие люди, которые знают, что делают. Она и решения принимала всерьез и сразу. И дружбы с этой девочкой у меня не могло быть, потому что она полюбила бы меня, я допускаю, меня можно полюбить, — а дальше бы она только мучилась и в конце концов прервала все это.
Вот в чем дело: я сам ничуть не менее серьезен в главных для меня вещах, но жизнь я не считаю главной вещью. Жизнь вообще не оформлена, она поток речи, в котором еще нет смысла, она сырой материал, из которого надо что-то делать. Ценна не она, а то, что ты сделаешь из нее. Но есть люди, которые свободно плавают в этом потоке, люди, для которых жизнь — не предлог, и не повод, и не место встречи, а серьезное и ответственное дело. Я перед этими людьми готов преклоняться, потому что в моих занятиях, сколь бы серьезно я к ним ни относился, всегда есть легкомыслие. Мне нравится летать над этой рекой, а другие в ней плавают. Чтобы в ней плавать, нужны особые душевные качества. Вот в этой девочке — насколько я помню, ее звали Надя — они были. И она прекрасно понимала свою роль: она должна была мне светить. Ей не надо было со мной здороваться, когда мы встречались, и вообще никак не надо было показывать, что она меня знает. Но мы отлично понимали, что смотрим друг на друга. Вся грация в ней была от моего взгляда. В ней было знание всей своей будущей жизни, и я отчетливо, страшно отчетливо помню один лиловый вечер с золотыми березами, когда в этом сквере — возле нашей детской поликлиники, где я, увы, был частым гостем со всеми своими ангинами, — она качалась на качелях и я на нее смотрел. Я даже не знаю, сколько это продолжалось. Мне кажется, час, хотя в реальности — не больше 10 минут, уверен, даже стемнеть толком не успело. Но был именно тот час, когда темнело, когда, как написал Лев, «пирожными света проплывали трамваи». У нас это были троллейбусы. Только очень голодный ребенок мог так написать про грохочущий, лязгающий трамвай — «пирожное света». Но это именно так и есть.
И вот я стоял и смотрел, как она, в красной куртке, в белой шапке, там взлетает. И она знала, что я смотрю. И в поскрипывании этих качелей было все про нас, весь сценарий отношений. Не подумайте, я бывал и бываю влюблен в свое, родное и равное, и с этим равным только и могу жить (а бывал влюблен и в низшее, глупейшее, пустейшее — нужен и такой опыт, бывает и такое совершенство); но ничего не поделаешь, представление о любви для меня всегда связано с этим неравенством, с серьезной и трагической девочкой, для которой любовь — прежде всего удар, и потому она избегает ее, пока возможно. Потому что ведь надо будет как-то с этим жить, а жить она может только по своим предельно серьезным правилам. И лучше мне смотреть на нее издали, потому что я с моим характером не сделаю ее счастливее, нет. Это не подлый, не злой характер, в нем много дурного, но не ужасного; и все-таки с такой девочкой мне лучше пересекаться вот в таком формате — она летает на качелях, а я смотрю, она растворяется в этом вечере среди падающих листьев, а я никогда не подойду.
Хотя какие-то слова там были сказаны, типа «что читаешь?», «а из какой ты школы?», и было взаимное доброжелательство, но не большее, чем при обычном знакомстве. Я был мальчик общительный, у меня весь квартал был либо в друзьях, либо во врагах; прибавьте к этому перманентную игру в войну в окопах нашей вечно разрытой отопительной системы: всегда меняли ка кие-то трубы, всегда я приходил домой изгвазданный. Это в школе у меня почти ни с кем не складывались отношения, потому что школа была ужасная, номенклатурная, а во дворе или на даче я придумывал кучу игр, и вообще тогдашние дети были умнее, с ними было о чем говорить, я со взрослыми-то сейчас так не говорю. И все-таки при всей способности разговорить кого угодно я с ней не мог связать двух слов — не от любви, не от робости, а единственно потому, что ничего хорошего из этого бы не вышло. Такое это было существо — отдельное, высшей расы, хотя я прекрасно представлял себе, как она живет. И знал красные дома, в которых она живет. И хорошо понимал, как выглядит ее комната с тюлевыми шторами, с желтой лампой, и знал, как она смотрит из этой комнаты в окно, из которого тогда еще открывался вид на закат, пустыри и капустное поле. Это была тогда окраина, и дальше начинался колхоз. Там был сказочный мир абсолютно, тот самый закат, в котором весной всегда угадывались паруса и корабли, и ничего счастливее в жизни я не видел, чем эти розовые и алые краски. Нет, вру, над морем они все-таки лучше. Но над морем понятно, что никаких парусов нет, а на западе нашего квартала их еще можно было представить.
