На его лице отсутствовала какая-либо реакция. Он спокойно смотрел на Кунце, затянулся несколько раз сигаретой и потушил ее.
— Вы, наверное, ждете сейчас моего вопроса, зачем вы ездили к Ходосси? — Его тон был несколько резковат.
— Ну, если вы считаете его важным.
— Я вообще не придаю ему никакого значения. И почему я должен облегчать вам жизнь? — Ироническая улыбка появилась снова. — И над вашим следующим вопросом потрудитесь подумать сами и не ждите от меня подсказки.
— Никто ее и не ждет, — проворчал Кунце. — Вы были дружны с капитаном Ходосси?
— Даже очень. Надеюсь, мы и теперь остаемся друзьями. Он просто порядочный парень. Особенно для венгра.
«Точно так же сказал и Молль», — вспомнил Кунце.
— Вы не любите венгров? — спросил он.
— Я ничего не имею против них, но этот их красно-бело-зеленый патриотизм действует мне на нервы. И я до сих пор не уверен, насколько в случае войны на них можно будет положиться. На них можно полностью полагаться, если им будут предоставлены очередные привилегии. У нас, видит бог, и в мирные времена хлопот с ними было предостаточно.
— Вы все время рассуждаете так, как будто война неизбежна, — заметил Кунце. — Разве вы не считаете, что мы живем вполне достойной жизнью? И что в случае войны мы потеряли бы гораздо больше, чем выиграли?
— Это зависит исключительно от того, кто будет командующим. Старые дряхлые эрцгерцоги или молодые люди с современными неортодоксальными идеями.
— Люди вроде вас?
— А почему бы и нет, господин капитан?
— И первое, чтобы вы сделали, — это людей вроде нас, неисправимых пацифистов, поставили бы к стенке, ведь так?
— Так точно, господин капитан, — ухмыльнулся Дорфрихтер.
— Будем тогда считать, что нам повезло, что мы пока живем без войны. — Кунце пытался справиться со своим гневом. Он был взбешен, что случалось не часто. Виною тому был Дорфрихтер, и он презирал его, но еще больше самого себя. — Мы остановились на Ходосси. Вы сказали, что были друзьями. А как вы относились к его отцу?
— Старый надутый болван.
— Но это не мешало вам пользоваться его гостеприимством.
— Некоторое время. Есть одна венгерская поговорка: «Если припечет, то и муху съест черт». Так может случиться с любым, кто попадает в местечко вроде Кешкемета. С местными какие-то отношения просто невозможны — для них существует только гуляш, цыганская музыка и шовинизм. Вы бы заглянули разок вечером в «Берствас». Все вечера сидят они там и слушают цыган, проливая свои горючие жирные слезы в стаканы с вином. А если спросить их, отчего эти слезы, они скажут, что из-за этой мелодии «A csizmamban nincsen kereg mert megette a patkanyfereg!»
— Простите, что это?
— Буквально это значит: «У моих сапог подметок больше нет — их съели крысы».
Дорфрихтер тихо рассмеялся.
— Каждая новая кассирша в кафе — событие года. А если кому-то удается соблазнить ее первым, он чувствует себя, как если бы получил орден за особые заслуги. В итоге она начинает кочевать из кровати в кровать. Одна блондинка по имени Пирошка установила рекорд — заразила триппером одиннадцать человек. В таком проклятом месте ничего другого не остается — только пьянка и проститутки.
— А театр там есть?
— Есть здание, которое так называется. Но спектакли! Они играют «Веселую вдову» и «Короля Лира» одним и тем же составом и с одинаковыми декорациями.
— Между прочим, знали вы в Кешкемете актрису по фамилии Клара Брассай?
— Так точно, господин капитан, — кивнул Дорфрихтер. Было хорошо видно, что он ожидал этого вопроса.
— В каких отношениях вы были с ней?
— Именно в тех отношениях, о которых вам говорил Золи Ходосси. Мы были любовниками.
— Как я слышал, она последовала за вами в Вену. Вы с ней и здесь продолжали встречаться?
— Так точно, господин капитан, — сказал Дорфрихтер, слегка запнувшись.
— Хотя вы были обручены. Если я не ошибаюсь, вскоре после приезда Клары Брассай в Вену вы женились.
— Это так.
— Вы посещали ее после вашей свадьбы?
— Нет, господин капитан.
— Почему же?
— Потому что она умерла, вот почему, — фыркнул обер-лейтенант, теряя хладнокровие.
Насколько возрастала нервозность Дорфрихтера, настолько спокойнее становился Кунце, как если бы они сидели на разных концах качелей.
— Когда она умерла и от чего?
— Первого октября 1907 года. Сердечный приступ.
— Откуда вам это известно?
— Так было написано в свидетельстве о смерти.
— Вы устроили так, что девушка поехала за вами в Вену, хотя точно решили жениться на теперешней вашей жене. По приезде в Вену она умирает в течение двух недель, а за три дня до вашей свадьбы ее хоронят. Отлично все спланировано, я бы сказал.
— Во-первых, я не просил ее ехать за мной. Когда я уезжал из Кешкемета, я ей сказал, что между нами все кончено. Казалось, она с этим смирилась; но потом она неожиданно появилась в Вене и стала меня тяготить.
— Как я понял, она была подопечной старого Ходосси и…
Дорфрихтер резко перебил его:
— Подопечной? Она была его любовницей!
— Хорошо, допустим, любовницей. Но вы же вступили с ней в связь и заставили ее покинуть Ходосси. Вы не чувствовали себя в какой-то степени ответственным за нее?
— Нет. Она была взрослым человеком и знала, что делает. Честно говоря, я не понимаю ваших обвинений, господин капитан. Если из-за таких вещей мучиться угрызениями совести, то весь офицерский корпус должен облачиться в рубище и посыпать голову пеплом.
— У меня здесь есть свидетельские показания человека, который разговаривал с фрейлейн Брассай незадолго до ее смерти. Этому человеку она сказала, что ее друг — она имела в виду вас — принес ей снотворных таблеток. Вы это сделали?
Дорфрихтер побледнел.
— Нет.
— Хозяйка пансиона показала, что вы оплатили похороны, — добавил Кунце. — Почему, собственно?
— Потому что я был в Вене единственным, кто ее знал.
— Имелись родственники, ее родители были живы. Вы не пытались установить с ними связь?
— Нет.
— Почему же?
— Я не считал себя обязанным.
— Вы постарались, как мне кажется, как можно скорее похоронить ее. Производилось ли вскрытие?
— Нет.
— Почему нет?
Дорфрихтер достал носовой платок и вытер мелкие капельки пота, блестевшие на его лбу.
— Не было необходимости. Причину смерти установил врач, и так и было записано в свидетельстве о смерти.
Кунце наклонился вперед и посмотрел Дорфрихтеру прямо в глаза.
— Я хочу вас спросить: вы лично верили в то, что это был сердечный приступ?
— У меня не было никаких причин сомневаться в этом.
— А разве не могла она умереть от чего-нибудь другого? От передозировки снотворных таблеток, которые вы ей никогда не давали?
Обер-лейтенант отвел взгляд от Кунце, нервно скатал носовой платок, порывистым движением спрятал его в карман, как будто он избавлялся от чего-то, его уличающего, и снова взглянул на капитана.
— Да, она могла умереть и по другой причине, — сказал он. — От передозировки снотворного, которое ей кто-то дал. — Он усмехнулся. — От укола шляпной заколкой в сердце. Или от того, что она задержала дыхание, пока не задохнулась. Откуда мне знать, если врач этого не знал?
— Считаете ли вы возможным, что она покончила с собой? Она когда-нибудь говорила об этом?
— Конечно говорила. Самоубийство — это было ее любимое средство шантажа.
— Почему вы говорите о шантаже? Она что, могла создать вам осложнения?
Дорфрихтер бросил на Кунце недоверчивый взгляд.
— Но господин капитан, — сказал он тоном, как если бы говорил с глупым ребенком, — вообще-то вы должны знать, что у меня на носу была свадьба, а тут появляется эта девушка, с которой я, извините, спал, и предъявляет всевозможные требования. Было совсем нелегко убедить ее быть разумной, вернуться туда, откуда она приехала. И когда я уже был уверен, что она садится в поезд и едет в Будапешт, она умирает. Конечно, я мог бы отложить свадьбу, но от этого она бы не воскресла. Все, что я мог сделать, — это организовать приличные христианские похороны и надеяться, что моя невеста об этом ничего не узнает.
— Вы тот еще циник, Дорфрихтер!
— Черт побери, господин капитан! Уж не хотите ли вы, чтобы я лил тут крокодиловы слезы? Это не сделало бы чести вашей интеллигентности! Я себя не считал ни в какой степени ответственным за Клару. Это вопиющая несправедливость — ставить человеку в вину, что он не любит женщину. Когда по той или иной причине уходит любовь, вина ложится всегда на того, кто больше не любит. Но если человек об этом говорит вслух, его считают свиньей. Есть мужчины, которые готовы всю жизнь пребывать в этом рабстве только из-за того, что жена его любит. Но я предпочитаю, чтобы меня считали циником, но сохраняю таким образом свою свободу.
