— А ее любишь?
— Кого?
— Ту, что подарила.
— Мы с ней ехали вместе в армию, вместе пришли в бригаду... Мне казалось, что наше знакомство — это что-то гораздо большее, а потом оказалось иначе.
— Как?
Янек вспомнил, о чем говорили Григорий и Густлик, когда на лесной поляне из рук генерала каждый получил Крест Храбрых и Лидка пришла пригласить его в кино. После минутного молчания Янек объяснил Марусе:
— Я ей был не нужен, она предпочитала других. А потом оказалось, что экипаж наш хороший и заметный, потому что с нами ездил Шарик. Мы получили ордена, все об этом говорили, и ей показалось, что я ей нужен...
— Ей показалось... — прервала его Огонек и тряхнула своими каштановыми волосами. — А ты?
— Что я?
— А тебе она нужна, ты любишь ее?
Янек оперся рукой о холодную, влажную кору сосны, набрал полные легкие воздуха:
— Я люблю тебя. Больше, чем люблю.
— Правда?
— Да, правда.
Маруся разбила каблуком остатки льда на краю лужи, весело, громко рассмеялась и, подняв руки вверх, начала танцевать перед ним, дробно притопывая.
— Маруся, что ты делаешь?
— Я же писала! — громко крикнула она, не переставая танцевать.
— Что писала?
Шарик, который вынюхивал что-то между деревьями, увидев, что происходит, подбежал к ним и тоже начал подскакивать на всех четырех лапах, лаять и танцевать.
— Да нет, это я так... У нас в деревне девчата так пляшут перед парнем, который им нравится.
— А парень что должен делать?
— Если сердце у него бьется сильней, тоже пляшет.
Янек хлопнул в ладоши и начал семенить ногами по влажной прошлогодней траве, по пропитанной водой хвое.
Недалеко из-за ствола дерева показался смеющийся Григорий и запел:
— «Эх, загулял, загулял, загулял парень молодой...»
— А ты откуда взялся? — крикнула Маруся. — Не мешай!
Саакашвили продолжал петь, хлопая в такт ладонями:
— «В солдатской гимнастерочке, красивенький такой».
Маруся обняла Янека за шею, а Григорий, увидев, что они перестали танцевать, попросил умоляюще:
— Посмотреть-то хоть можно, а?
— Пожалуйста, можешь смотреть, — сказала она и крепко поцеловала Янека в губы.
«Здорово, танкисты!
Доложите профессору, что он вовремя меня выписал из госпиталя. Я едва успел. Вы, должно быть, слышали, как мы двинулись. Гром был большой, наверно, и до вас дошел — ведь от вас до Вислы не так уж далеко. Зато теперь ближе до Берлина, чем до Варшавы. Надеюсь, что и вы скоро будете нас догонять.
Я спрашивал о польской армии. Говорят, что нигде поблизости не стоит. Так что, кто знает, встретятся ли еще когда наши фронтовые дорожки, увижу ли я вас еще когда-нибудь.
Молодым солдатам я рассказываю о том, как мы вместе воевали, какие у нас боевые традиции. Рота воюет хорошо, за последние две недели мы получили семь орденов, из них один ношу я.
Сапоги у меня целые. Каша жирная. А войне уже скоро конец. Те, кто помнят, как мы форсировали Вислу, спрашивают о Марусе, вернется она к нам или нет, потому что без Огонька не так весело.
В последних словах своего письма сообщаю, что вся рота обязуется бить врага по-гвардейски, чего и вам желаю.
Гвардии старшина Черноусов».
Пришел наконец день, когда они в последний раз предстали перед профессором. Он внимательно выслушивал сердце, проверял, как они владеют отремонтированными им ногами и руками. Двоих из них он мог выписать немного раньше, но согласно строгим правилам ждал, чтобы выписать всех вместе. Потому что были они как три брата, составляли один экипаж, а это, может быть, даже больше, чем семья.
Всего дольше и внимательней проверял профессор руку Янека. Велел поиграть ему маленьким мячом, бить им об пол, о стену и ловить. Янек выполнял все точно, нагибался, разгибался, раздетый до пояса, а доктор, глядя на его тело, меченное шрамами, думал: «За одну только кожу должны дать тебе орден». Однако он не сказал этого вслух, а бросил коротко и строго:
— Хорошо, можешь идти.
— Товарищ профессор, еще...
— Что еще? Хотите, чтобы я собаку посмотрел? Ее тоже выписывают из госпиталя. Осматривать вашего Шарика мне не надо. Он сам себе выдал лучшее свидетельство здоровья и хорошего самочувствия — задушил вчера на дворе курицу. Хорошо еще, что наша, госпитальная, и не надо объясняться с людьми. Счастливого пути.
Когда Янек выходил из комнаты, в дверях показалась Маруся.
— А ты зачем? — спросил ее профессор.
— На фронт...
— Ты здесь нужнее.
— Нет, там.
— Все равно вместе вы не будете служить. В польскую армию тебя не определят.
Девушка покраснела.
— Знаю, но больше оставаться не хочу.
— Понимаю. — Профессор вздохнул, кивнул лысой головой и, добавив «согласен», подписал направление на фронт.
Девушка вышла, за дверью раздался приглушенный шепот, а потом громкий смех и топот бегущих ног.
Профессор снял очки и, спрятав лицо в ладони, закрыл глаза. Он подумал, что теперь уже, наверно, недолго осталось ждать, что это, по всей видимости, последняя военная весна...
ПУТИ ДОРОГИ
Случается, что во время осенней тяги утка отобьется от стаи. Задержат ее какие-нибудь важные птичьи дела, помешает сломанное крыло, а ранний мороз покроет льдом озерцо между камышами. Замерзающую одинокую птицу поймают люди, обогреют, вылечат, если нужно, но уже слишком поздно пускаться в путешествие в теплые края, да и сил нет. И вот толчется она всю зиму в избе и даже как будто привыкает к людям, ест из рук. Но когда сойдет снег, посинеет небо и весна принесет первые теплые ветры, птица начнет беспокоиться. Жаль с ней расставаться, но все же, видно, нужно, иначе нельзя. Есть чувства более сильные, чем привязанность к сытому столу и теплому дому. Когда потянется с юга стая, приходится открывать окно и выпускать птицу. Сначала разбег, низкий старт над землей, потом после набора скорости крутой подъем вверх, радостный круг над гостеприимным домом, свист крыльев да уменьшающийся силуэт с длинной шеей. Птица возвращается в свою стихию, к своим товарищам...
Брезент на машине хлопал, как крыло, поднимался, наполненный ветром. В углу у кабины водителя, на запасной покрышке и двух охапках сена, сидели Янек и Маруся, укрывшись одной плащ-палаткой; рядом с ними, у правого борта, — Григорий и Густлик. Шарик втиснулся между танкистами и положил голову на колени девушке.
Конечно, ехали они не одни. Весь кузов грузовика был заполнен фронтовиками. Все сели только что, на перекрестке, и теперь присматривались к соседям; завязывались первые знакомства, кто-то предлагал свою махорку, кто-то угощал сигаретами.
— Берите, это трофейные, называются «Юно», — предлагал седой капитан.
— По-ихнему «Юно», а по-нашему — солома, простите за выражение. Может, махорки попробуете солдатской, крупки?
— Мне жена самосад прислала. Крепкий, аж голова кружится, а пахучий!.. Пожалуйста, прошу, товарищ...
Грузовик приближался к городу. Из кузова были видны отдельно стоящие домики. Как только машина въехала на улицу Праги, разговоры утихли. Может, потому, что все задымили папиросами, а может, потому, что смотрели на руины разрушенных снарядами домов, на которых под лучами солнца таял снег и слегка дрожал воздух.
Грузовик повернул влево, дорога полого сбегала к Висле. Янек поднял голову и внимательно всмотрелся, потом, показав рукой, сказал:
— Послушайте, мы же именно где-то здесь, в этом месте... Вон и камни выворочены на мостовой. Это же наш след, нашего «Рыжего».
Заскрипел, подался под тяжестью машины настил понтонного моста.
— Союзники, вы танкисты?
— Да, танкисты.
— Когда вас ранило?
— Когда Прагу брали, в сентябре, — объяснил Саакашвили.
— Ордена за Прагу получили?
У Еленя и Саакашвили были распахнуты шинели, чтобы все могли видеть бело-красные ленточки и Кресты Храбрых.
— Нет, это раньше. Мы помогали восьмой гвардейской армии удерживать плацдарм за Вислой, под Студзянками. А в Праге мы были ранены.
— Видно, крепко вас стукнуло, раз столько в госпитале провалялись...
— Да ничего себе.
— А с четвертым что? Сгорел?
— Ка-акого че-ерта, — Григорий от волнения начал заикаться. — Жив и здоров, во-оюет.
Машина, делая широкие повороты, поднималась теперь в гору, по направлению к Каровой. В машине стало тихо. Здесь город выглядел иначе, чем в самой Праге, ни один дом не уцелел. Они ехали по ущельям из обгоревших стен, между странными развороченными холмами, похожими на известковые скалы. По насыпям взбегали вверх зигзагами извилистые горные тропинки. Изредка то здесь, то там можно было увидеть фигуру человека, кое-где из забитого досками окна торчала железная печная труба и ветер играл тонкой струйкой черного дыма.
