Однажды во сне пришел ко мне один человек, некогда близкий мой друг, впоследствии зверски убитый. Человека этого я в прямом смысле слова обожала и втайне от себя самой жалела, что мне он не достанется ни в каком виде и никогда. Думаю, именно в ночь его убийства я разом повзрослела и осознала, что с детством покончено раз и навсегда, ведь детство – сказочная страна, где никто не умирает.
И вот он пришел ко мне во сне и уверял, что не умер и что мне надо обязательно его навестить. Навещать его я пошла на Даниловское кладбище, еле отыскав могилу. И там, размазывая хлынувшие потоком по загримированному лицу слезы, поняла одно: он позвал меня не просто так. Он благословил меня на будущее творчество. Ведь он сам был замечательный писатель. Я его услышала. И первая моя книга целиком и полностью посвящена ему.
Он был доктором, пластическим хирургом. Есть в этой профессии что-то дьявольское – корректировщики божьего замысла, творцы идеально прекрасных гомункулов. Я, если говорить пафосно и красиво, взялась за перо и принялась за любимое дело – лгать, мистифицировать, сочинять и додумывать. И впоследствии мне уже трудно было понять, где кончается реальный, ушедший уже человек и начинается выдуманный персонаж – пластический хирург, запутавшийся в жизни, терзаемый кошмарами об атаках сотворенных его рукой клонов, где кончаются монологи моей героини и начинаются мои собственные воспоминания.
О докторе
Я пила отвратительный казенный кофе и понимала – вот и все. Случилось наконец то, чего я так долго боялась и наверняка ждала, как, видимо, приговоренный к высшей мере ждет своего часа, чтобы отмучиться и уснуть на веки вечные. Ибо самая безжалостная, самая растянутая во времени кара – это ожидание.
Но! Именно такое ожидание, когда, друзья мои, о милосердии не идет и речи. Хотелось закрыть глаза и с треском, кружась и переворачиваясь в воздухе, провалиться куда-нибудь, где нет и никогда не было иссушающего одиночества, где ничего не знают о боли потерь. Да и не все ли равно, где это место? Главное – там не страшно, не больно, не одиноко. Просто потому, что там ничего нет. Абсолютная, великая пустота. И покой.
Верите ли вы, что некоторые разлуки разбивают сердце и уже не собрать его по частям? И напрасно, совершенно напрасно, кто-то, засучив рукава и прикусив от усердия язык, примется склеивать, отогревать эти черепки. А может, вы верите в то, что потерянное сегодня, растраченное, раздаренное просто так можно вернуть завтра?
Нет, друзья мои, ничего вернуть никогда нельзя. Нежность сегодняшнего дня уже не подкрадется внезапно завтра, уже не захочется так же счастливо смеяться, любить, держать кого-то за руку. Самый пошлейший самообман – думать, что мы в силах что-либо вернуть.
Я забралась в кровать, пытаясь призвать на помощь сон и таким образом, погрузившись в химические грезы, избавиться от тяги к саморазрушению. Встать в очередь за другой судьбой хотя бы во сне, увидеть какие-нибудь небывалые пейзажи, города и страны, жителей их, вечно счастливых, вечно радостных, как первоклассники, спешащие в школу первого сентября.
Умереть. Уснуть…
Голова обессиленно опустилась на подушку, но сон все не шел, я бредила наяву, однако понимала, что все еще здесь, в своей спальне. Узкая полоска, исходящая от двери, освещала тумбочку со снотворным и изголовье кровати. Вскоре перед глазами поплыли круги: синие, зеленые, оранжевые.
Я оказалась в хорошо знакомом мне помещении и ощутила прохладную поверхность операционного стола. Некто очень близкий, но совершенно недосягаемый дотрагивался до моего лица скальпелем. Он что-то объяснял мне, повелитель залитой белым светом операционной, что-то милое, про детей, а я отвечала ему невпопад: мол, хочу сразу троих. Он смеялся, но все-таки продолжал манипуляции с моим лицом. Я недоумевала: зачем я здесь, как и для чего оказалась в этой пропахшей хлороформом комнате? А человек со скальпелем в руках неожиданно серьезно произнес:
– Ну как же, крошка, ты же хотела стать идеальной? Ты называла это самым главным желанием – ты это помнишь?
И это фамильярное «крошка», и выражение его глаз тревожили меня. Отчего-то стало тоскливо, будто я забыла первую фразу в монологе и вспомнила ее, только удалившись за кулисы. Мне было необходимо сказать нечто важное, и, несмотря на то что весь антураж операционной таил в себе опасность, я не боялась. Мне не было страшно.
И вот свет, предельно точно освещавший все хирургическое действо, погас, и меня собрались увозить на специально заготовленной каталке. Я попробовала протянуть к стремительно покидавшему меня мужчине в маске руки, дотронуться до него. Но свинцовая тяжесть не позволила сделать ни одного движения. Я знала, что обязана что-то сказать ему, что-то объяснить. Стало трудно дышать, некое знание переполняло меня.
Я понимала, что степень моей привязанности к мужчине в маске так велика, что, не поделившись ею с ним немедленно, я могу умереть, самоликвидироваться, перестать существовать как данность. Он же мельком кивнул мне:
– Успокойся. Это наркоз.
И ушел. Я осталась одна. Острая печаль поселилась в сердце. Я балансировала на грани невозможного. Казалось, еще доля секунды – и я вылечу из своего безжизненного тела и понесусь ввысь, и все будет уже неважно, окружающее меня потеряет свои привычные очертания. Неважно.
Вдруг вся операционная, каталка, огромные лампы завертелись, словно адская карусель, и меня мощным потоком вынесло в пустынный бесконечно длинный коридор.
Долгое время я лежала на полу без движения. Страшная, нечеловеческая тоска обожгла, отравила мои вены самым опасным и быстродействующим ядом из всех придуманных. Ядом беспросветной скорби, скорби по прожитой радости. Хотелось одного – застыть здесь навечно. На холодном кафельном полу.
Неимоверным усилием я заставила себя подняться. Сначала на колени, затем, опираясь плечом о стенку, и во весь рост.
Я брела мимо множества запертых дверей. Ни одну из них открывать не хотелось. Меня манил выход, мерцающий в самом конце. Я шла, уговаривая саму себя продолжать движение, и наконец побежала, рассекая руками воздух. Я чувствовала, что бегу неправдоподобно быстро и никакое живое существо, будь то человек или зверь, не в силах догнать меня.
Свет, манящий вдалеке, наступил неожиданно, заполнив собой все пространство, стал плотным и окутал мое тело невидимым покровом. Я парила в воздухе и делалась такой счастливой, как никогда в жизни. В эту яркую, ласкающую пустоту и выкрикнула:
– Прости-и-и!
Так и не поняв, к кому обращаюсь. Все мое существо наполнилось бесконечной, непереносимой любовью, и я еще раз крикнула изо всех сил:
