Он давным-давно стал не только притчей во языцех, но и последней инстанцией. Его мнения не оспаривались и не пересматривались. Учиться у него считалось за счастье. И за очень большое везение.
Владимир Петрович был гордецом. А может быть, последним из могикан, совестливым очень. А возможно, просто хорошим человеком, настоящим мастером, умеющим видеть в своих студентах то, что другим увидеть было не по под силу.
Строго говоря, ВПП умел смотреть незаштампованно, и все его пророчества в итоге сбывались – пророчества о том, кто кем станет и кого какая судьбина ждет. Он-то сам вообще был всячески заслуженный препод из Щуки, которого Баталов позвал к себе на курс. Забегая вперед, Алексей Владимирович испугался того, что все мы (а ребята у нас собрались очень непростые, все как на подбор с характером) обожаем Поглазова и в общем не очень-то в восторге от самого мастера, в частности от многих его замшелых замыслов, переигранных тысячи раз предыдущими бедолагами. И именно благодаря ему мы вдруг почувствовали себя единым целым, одним организмом и по-человечески полюбили друг друга.
Затем, когда Баталов все же избавился от ВПП, мы собрались и написали письмо, кажется в Минкульт: дескать, курс остался без дипломных спектаклей (я-то пребывала в состоянии сироты казанской совершенно, так как играла только у Владимира Петровича – все остальные педагоги просто не приживались на нашем исповедующем метод Поглазова курсе). Короче говоря, Поглазов узурпировал власть святейшего, и его попросили.
Однако именно он впоследствии по ночам репетировал с нами отрывки и пытался распихать нас, не пришей кобыле хвост, по театрам. Фанатик он был, мой Поглазов. Очень любил свое дело, да и нас тоже, по всей видимости.
Итак, он выгнал меня на втором курсе. В основном за хреновый характер, упертый донельзя. Его бесили мои цацки, понты и машины и привычка на уик-энды сваливать за границу.
Я его совсем не понимала. А вместе с тем он был мне послан как соломинка утопающему. Остальные-то преподаватели были полный ноль и уж точно научить ничему не могли, да уже и не хотели. Тем более меня. Пафосную девицу, ровным счетом ничего не смыслившую в профессии.
Как же я могла его пропустить? Ведь наверняка он бы понимал и принимал меня настоящую, такую, какая я была на самом деле, без прикрас. Он, как радар, всегда замечал синяки под моими глазами и тотчас вычислял, с кем из сокурсников это дело было нажито… И мог дать намного больше, не будь я такой самоуверенной дурой. Мастер он был. Заслуженный инженер человеческих душ.
Случился худсовет, и он меня вычеркнул из списка учащихся мастерской Баталова. Хотя у ВПП на лбу было написано: он знал, что не мытьем так катаньем мы не расстанемся. Я вернусь на курс, как говорится, хоть чучелком, хоть тушкой… Так в результате и вышло.
И вот после этого помятого возвращения, когда, как ему казалось, он меня сломал и прилюдно унизил – то бишь указал зарвавшейся содержанке ее место, и началось настоящее обучение профессии.
Я никогда не видела лучшей Гертруды, чем в исполнении Поглазова, несмотря на то что он был бородат, полноват, и, вне всякого сомнения, являлся мужчиной. И вообще по виду крайне смахивал на черта, внезапно вылетевшего из табакерки.
Он любил взбивать свои волнистые волосы именно таким образом, чтобы они непременно стояли дыбом… Он мог растянуть назначенную репетицию на восемь часов. Но самым страшным для его студентов были так называемые субботники. Это когда Поглазов Владимир Петрович со своим неизменным «дипломатиком», вальяжно просачивался в коридорную дверь, демонически сверкая стеклами квадратных очков, навсегда застывших на кончике его вездесущего носа, а также нацепив на себя суровый и недовольный нами, олухами, вид…
Далее были спектакли, были главные роли, был Чехов, был Шекспир, был Уильямс с «Трамваем «Желание», сделанным специально для показа в театр и только для меня – новоиспеченной Бланш Дюбуа… Такою он меня внезапно увидел. Не клоуном, не девушкой легкого поведения, не инженю и не говорящей головой, а трагической, серьезной актрисой.
Потом уже нагрянул май, время показа в московские театры. Все было срепетировано, все мы на первое время рассосались по театрам, как ни странно. Жизнь закрутила, взяла свое, и Поглазов оказался тысячу раз прав, что «здесь с вами только балуются и жалеют» и что «это ваше самое счастливое время»…
Больше я не видела его никогда. Тоска по нему, по курсу, по всей первозданной радости в душе пришла далеко не сразу, но, постучавшись один раз, не покидала уже никогда.
Недавно я случайно наткнулась в одном журнале на его фотографию и едва не вскрикнула: так он постарел, мой Поглазов. Но, несмотря на исчертившие лицо морщины, несмотря на по-прежнему всклокоченные, но теперь уже седые кудри, поразивший меня когда-то неиссякаемый бесовский огонь по-прежнему горел в его пристальных, таких умных и навсегда любимых глазах.
Мгновения из жизни другой
За мутным, в потеках застоявшейся десятилетней грязи окном гримвагена все еще метет, солнце стыдливо прячется за хмурые зимние тучи. Было девять утра, потом протикало одиннадцать, затем наконец привезли кинокорм – смена тянулась, как тонкая скрипучая резина, метель и холод сводили с ума.
А я ведь уже вторые сутки на ногах и даже начала опасаться, что сказану что-нибудь невпопад и обнаружу свое пребывание в двух измерениях сразу – сериально-производственном и измерении полуреальности-полусна, где на удивление добрые и приветливые люди носят кофе, зажигают сигареты, зачем-то подкладывают в руки текст и красят лицо…
Так бывает: площадки, сценарии, какая-то далекая, давно похороненная любовь, мама-папа-сын-собака, и вдруг дурацкая сценка в тупейшем мыле, главный герой меня спасает от рук маньяка-убийцы, и впоследствии об этом можно писать легко и свободно, ибо он, конечно, не дотумкает и не прочитает, не найдет и не всполошится, несмотря на весь очевидный документализм этой истории.
Он останется абсолютно спокойным и умиротворенным, находясь на одной из первых ступеней к всенародной славе, будущий Вася Шукшин: проникновенные синие глаза-озера и кристальная честность во всем – в поступках, в словах, в каждом движении любого из сыгранных персонажей. Он все про себя знает, он расслаблен, поскольку не неврастеник, он – настоящий мужик, занимающийся именно своим ремеслом.
Он когда-то давно женился на однокурснице, девушке-кабанчике как раз таки без звездного будущего, но зато тихой и любящей, и никогда его не кидало от одной юбки к другой. По всей видимости, он себя просто не растрачивал попусту, оберегая свое пронизывающее актерское дарование для профессии и для зрителей, больше ни для чего.
