что со мной вообще происходило. Любовь хуже смерти, хуже конца света. Ничего не контролирую, мне ничего нельзя доверить. Забросила работу, предала семью, хладнокровно вру мужу прямо в лицо. Он не заслужил такого обращения, мой милый добрый муж, мой лучший друг, который всегда относился ко мне лучше всех. Но его мне недостаточно, семьи мне мало, счастья мало, я все бросаю ради этой кошмарной инфекции в сердце, этой неутолимой мании, чертовой любви, которая запустила в меня когти и отпускать не желает.
Я плачу, а она встает, подходит ко мне, обнимает и крепко держит.
— Родимая, — шепчет она, — бедненькое мое сердечко!
И я реву в голос у нее в объятиях, всхлипывая и испытывая облегчение, ведь это самое последнее, чего ожидаю, когда всплывет моя большая грязная тайна. Жду презрения и позора, а не сострадания и ласки, не чаю оказаться в мягких чутких объятиях Элисабет, и чтобы мне дали выплакаться в ее старый розовый шерстяной свитер.
— Ты знаешь, что тебе нужно делать, — говорит она. — Сама понимаешь, продолжать в таком же духе нельзя. Надо поговорить с мужем, все ему рассказать, облегчить душу. По отношению к нему это твой долг.
Я шмыгаю носом и киваю головой — знаю, всегда знала. И отправляюсь домой, прошу мужа после обеда сходить со мной на прогулку.
Он смотрит на меня с удивлением, затем с тревогой, кивает:
— Да, конечно, сходим.
Мы надеваем флисовые кофты и куртки фирмы «Arcteryx» с тремя слоями мембраны, у меня куртка бирюзовая, у него оранжевая; мои руки дрожат, пока я застегиваю молнию, зашнуровываю ботинки.
— Мы выйдем немного пройтись, — кричит он.
— А можно и мне с вами? — вопит Салка из-за пианино.
— Нет, — хором отвечаем мы, — продолжай заниматься, мы быстро.
Меня мутит от страха, и вместе с тем я испытываю странное облегчение. Как когда висишь на краю пропасти и наконец позволяешь себе ослабить хватку и примириться с неизбежным, свалиться в бездну и встретить свою судьбу.
Идет дождь, и сердце моего мужа разбивается
Извержения бывают разные. Они не похожи друг на друга: одни кремниевые, вязко-текучие и противные, они разносят над землей пылающие тучи и никого не щадят; другие — медленные базовые извержения, при которых лава мирно течет по земле. Все зависит от химического состава магмы, ее количества и пути, который она проделывает до поверхности, а также от тех условий, с которыми она там сталкивается: выходит ли сосредоточенно из конуса вулкана или нерешительно из роя трещин, на нехоженой пустоши или среди оживленного города, нужно ли ей прокладывать многокилометровый путь сквозь толщу ледника или столкнуться с самим океаном — таким тяжелым и темным, что самые большие вулканы, возникнув на океанском дне, так и не давали о себе знать на поверхности воды.
На что мне рассчитывать, когда муж узнает, что нашему браку конец? Он придет в ярость и выгонит меня из дома или я столкнусь с холодной стеной молчания? Он потеряет самообладание, расплачется, распустит руки? Я никого в целом свете не знаю лучше, у нас с ним больше двадцати лет все было общее: жизнь, постель, разговоры, и все равно не представляю, как он отреагирует на мою измену. Элисабет за меня волнуется, предлагает мне для ночлега свой диван на случай, если он прогонит меня.
— Подожду тебя в машине так, буду держаться на расстоянии голоса, когда ты будешь ему признаваться.
Я мотаю головой.
— Для верности, — уточняет она.
— Он не агрессор. Он хороший человек, которому скоро сообщат плохую новость; он стерпит.
И все же я оказалась абсолютно не готова к его реакции в решающий момент: для него это удар, он ведет себя так, словно я подняла на него руку, а не просто сказала: «Я влюблена в другого. Не знаю, могу ли дальше быть твоей женой».
Он останавливается, не смотрит на меня — по крайней мере, сразу, застывает на месте и рассматривает камешки под ногами, затем медленно опускается на корточки, обхватывает руками ноги, прячет лицо между колен, скатывает свое длинное худощавое тело в шар, словно защищаясь от взрывной волны. Дыхание поверхностное, судорожное, и когда он поднимает глаза на меня, его лицо искажено от боли. Он ничего не говорит — только смотрит и дышит, тяжко всхлипывая, глаза сухие, в них мольба.
— Мне очень жаль, что так вышло, — произношу я и слышу, что он плачет. В темноте вокруг нас удивительно тихо, морось сгущается и превращается в дождь — мокрое темно-синее небо вздымается сводом над нами; вокруг безветрие и тишь. Вереск замер в ожидании, весь мир затаил дыхание, а затем полярная гагарка начинает плакаться, над озером разносится печальный зов: «Где ты, любимая?»
Муж молчит, а я пытаюсь выстроить лихорадочные мысли в связные предложения:
— Я даже не могу попросить у тебя прощения. Мой поступок непростителен. Ты этого не заслужил, ты был мне хорошим мужем.
— Анна, — тихо произносит он. — Анна моя любимая!
И все. Он медленно встает, выпрямляет ноги и спину и идет по тропинке прочь от дома, в мокрый от дождя лес, медленно и скованно, словно заново учится ходить. Я бегу за ним, ноги, как ни странно, плохо меня слушаются.
— Кристинн, — с плачем кричу я ему вслед. — Не уходи! Что мне делать?
Он мотает головой, не оборачивается. Не останавливается.
— Ты не хочешь со мной поговорить? Не хочешь узнать, кто он?
— Тоумас Адлер, — едва слышно отвечает муж. — Я знаю, кто он.
— Так ты знал? Все это время, и ничего не сказал?
Он оборачивается, тонкие брови нахмурены, капли дождя стекают по бледному лицу.
— Думаю, все время знал обо всем, с тех самых пор, как впервые увидел вас вместе. И когда ты с ним танцевала. Никогда раньше ты не была такой, совсем другая женщина.
Он наклоняет голову, словно шея больше ее не держит, глаза потемнели от горя:
— Вы спали вместе?
— Да.
— Сколько раз?
— Не знаю.
— А примерно?
— Раз десять, может, двенадцать.
— Когда началась ваша связь?
— В конце июня. Еще до Крисувикского извержения.
— И где у вас были свидания?
— У него дома. И у меня на работе.
— У тебя в кабинете? Значит, все твои сослуживцы в курсе?
— Не знаю. Наверное, только некоторые.
— Кто?
— Элисабет. Йоуханнес Рурикссон. Не знаю.
— А почему ты рассказываешь мне об этом сейчас?
— Мне Элисабет велела. Пока ты не услышал это от кого-нибудь другого.
Ответы сами вылетают у меня изо рта, хотя в груди тесно и тяжело дышать.
