Это был четверг, и в минуты умирания дня, когда последние лучи солнца вздыбились в небе, как под топор, я понял, что сзади кто-то есть, чуть сбоку. Почувствовал присутствие, тень, там кто-то укрылся за деревом.
Я обернулся.
Посмотрел.
— Руб? — позвал я. — Руб, ты?
Но это был не Руб.
Я сидел, привалившись к невысокой кирпичной ограде, и увидел, как в последние остатки света вышла фигура и медленно двинулась ко мне. Это была Октавия.
Это была Октавия, и она подошла ко мне и села рядом.
— Привет, Кэмерон, — сказала она.
— Привет, Октавия.
Я обалдел.
Тут над нами, только на мгновение, склонилось молчание и обоим пошептало.
Сердце у меня бросилось в горло.
А потом упало.
Рухнуло.
Октавия смотрела на то окно, куда пялился я. Окно Стефани.
— Ничего? — спросила она, и я понял, что она имеет в виду.
— Нет, сегодня ничего, — ответил я.
— А вообще когда-нибудь?
Я не смог справиться.
Поверьте, не смог…
Огромная дурацкая слезища набухла и выкатилась у меня из глаза. Сбежала по щеке мне в рот, и я почувствовал ее вкус. Почувствовал ее соленость на губах.
— Кэмерон?
Я повернулся к ней.
— Все нормально? — спросила она.
И после этого мне оставалось лишь выложить все, как есть.
Я сказал:
— Она не выйдет ни сегодня, ни в любой другой вечер, и тут я ничего не могу сделать. — И даже вдруг процитировал Руба: — Чувствуешь то, что чувствуешь, а та девушка не чувствует ко мне ничего. Вот и все… — Я отвернулся, смотрел в затухающее небо, пытаясь не расклеиться.
И вдруг спросил себя, а почему вообще я именно эту Стефани из Глиба мечтаю ублажать, именно в ней утонуть.
— Кэм? — позвала Октавия, — Кэм?
Она просила меня взглянуть на нее, но я еще не был готов. Вместо этого я поднялся на ноги и уставился на дом. Там горел свет. Шторы задернуты, а девушки, как всегда, не видать.
Зато девушка была рядом со мной, она тоже поднялась с травы, и мы стояли бок о бок, привалившись к стене. Она смотрела на меня и заставила к ней обернуться. Она позвала еще раз.
— Кэм?
И я наконец ответил, негромко, застенчиво.
— Да?
И в безмолвии городской ночи в лице Октавии трепетал крик — она спросила:
— А ты придешь постоять под моими окнами?
Домой
Я знаю лишь, что мы что-то ищем.
Мы сидим неподвижно: я — привалившись к стене, пес — рядом.
«Не сиди, — я понимаю его мысли, — чего ты ждешь?».
Но я все равно сижу.
Мне нужен ответ. Мне надо знать, куда мы идем, что ищем.
Ветер принимается кричать. И превращается в вой — завывающий ветер, что волочит по улицам мусор, пыль и песок.
Взгляд пса обращен на меня.
Карабкается к моим глазам.
И вот тут я понимаю. Тут я и вижу ответ.
Этот пес ведет меня домой, — но это место мне не знакомо. Это новый дом и такое место, которое мне предстоит обрести с боем.
8
Она вломилась в меня.
Вломилась, и все.
Ее слова забрались в меня, схватили мою душу за грудки и потянули прочь из тела.
Слова и голос, Октавия и я, вот как было. И моя душа на безмолвной, заштрихованной тенями улице. И я мог только смотреть, как она берет мою руку и нежно оборачивает своими.
Я вбирал ее в себя целиком.
Было холодно, и пар вылетал у нее изо рта. Она улыбалась, а волосы то и дело падали ей на лицо, так красиво и так по-человечески. Внезапно у нее оказались самые теплые глаза из всех, что мне случалось видеть, и легкое движение ее губ словно тянулось ко мне. На своей руке я чувствовал ее пульс, он несильно тукал сквозь кожу. Плечи у нее были хрупкие, и мы с ней стояли на городской улице, которую мало-помалу заливала темнота. Ее рука держалась за мою. Девушка ждала.
Меня пронизывал беззвучный вой.
Мерцали уличные фонари.
Я замер. Совершенно замер — и глядел на нее. Глядел на ее истинность, замершую передо мной.
Я хотел излить себя, рассыпать слова по тротуару, но молчал. Эта девушка задала мне самый прекрасный в мире вопрос, а я начисто онемел.
«Да», — хотелось мне сказать. Хотелось это прокричать, поднять ее на руки, держать и повторять: «Да. Да. Я приду стоять у тебя под окном, когда захочешь», — однако ничего этого не сказал. Мой голос пробрался ко мне на язык, но так и не вырвался наружу. Он помялся где-то там и растаял, стек в горло.
Минута зазияла, рассеченная. Кусками развалилась вокруг меня, и я совершенно не представлял, что будет дальше — и от кого будет: от меня или от Октавии. Мне хотелось склониться к земле и подобрать каждый осколочек этой минуты, и рассовать по карманам. И как-то даже мне слышался голос моей души, где-то рядом, он подсказывал, что делать, что сказать, но я не понимал его. Тишина вокруг была слишком плотной. Она меня оглушила, но вдруг я почувствовал, что пальцы Октавии на миг чуть крепче сжали мои.
И отпустили.
Медленно она расслабила руку, и все кончилось.
И моя рука, отпущенная ею, упала, слегка шлепнув меня по боку.
Октавия посмотрела.
В меня, а потом в сторону.
Было ли ей обидно? Ждала ли она от меня слов? Хотела, чтобы я снова взял ее руку? Чтобы притянул ее к себе?
Вопросы лаяли на меня, но я ничего так и не попытался делать. Стоял столбом, беспомощным безнадежным кретином, ждущим какой-то перемены.
В конце концов только голос Октавии затоптал пылающее молчание ночи.
Спокойный храбрый голос.
Она сказала:
— Ты… — Помолчала нерешительно. — Ты подумай об этом, Кэм.
И после секундного колебания и еще одного взгляда мне в душу она развернулась и пошла прочь.
Я провожал ее взглядом.
Ее ноги.
Ее ступни, в шаге.
Ее волосы, рассыпавшиеся эхом в темноте по ее плечам.
И я крутил в голове ее голос, и этот вопрос, и чувство, что в тот момент поднялось во мне. Оно вопило во мне, обдало теплом, потом холодом и выбросилось внутрь меня. Почему я ничего не ответил?
«Почему ты ничего не ответил?» — бранил я себя.
Мне еще было слышно ее шаги.
Ее ступни так легко вспархивали и приземлялись, Октавия удалялась от меня в сторону железнодорожной станции.
Она не оборачивалась.
— Кэмерон.
Окликнул меня чей-то голос.
— Кэмерон.
Отчетливо помню, что руки у меня были в карманах, и, обернувшись направо, клянусь, я почти увидел очертания своей души, так же привалившейся к кирпичной стене и тоже спрятавшей руки в карманы. Она смотрела на меня. Пристально. И сказала еще несколько слов.
— Ты чего, бляха, вытворяешь? — спросила она меня.
— Что?
— В каком смысле «что»? Ты что, не побежишь за ней?
— Не могу. — Я потупился в свои старые кроссы и обтерханные края джинсовых штанин. Не подымая глаз, сказал: — Все равно уже поздно.
Моя душа придвинулась ближе.
— Черт тебя дери, пацан! — Лютые слова. Они заставили меня поднять взгляд и поискать лицо, связанное с голосом. — Ты торчишь под окнами какой-то девицы, которой на тебя плевать с высокой колокольни, а когда приходит что-то настоящее — распускаешь нюни! Что ты вообще за человек такой?
На этом душа замолкла.
Голос резко оборвался.
Что она хотела сказать, было сказано, и мы опять стояли у стены, руки в карманы, рты наполнялись молчанием.
Прошла минута.
Потекла и миновала следующая, и еще одна. Время шелестело по моим мыслям, как подошвы уходящей Октавии.
Наконец я оторвался от стены.
А прошло уже минут пятнадцать.
Я еще разок посмотрел на дом, понимая, что, наверное, вижу его в последний раз, и зашагал к станции Редферн, под электрическими проводами, сквозь уличный холод. Мерцали в домах свинцовые окошки, когда на них наскакивали уличные фонари, и я слышал, как мои ноги отрывались от земли и хватали дорогу — я перешел на бег. Где-то позади — дыхание и топот моей души. Я хотел добежать до станции быстрее нее. Так было надо.
Бежал.
Холодный воздух заплескивался мне в легкие, а я все повторял про себя имя Октавия. Я бежал, пока руки у меня не заныли так же, как ноги, а в голове не застучала, разогнавшись, кровь.
— Октавия, — сказал я.
Сам себе.
И бежал дальше.
Мимо университета.
Мимо заброшенных магазинов.
Мимо компании ребят такого вида, что того и гляди грабанут.
— Нажми, — подгонял я себя, когда мне казалось, что сбавляю ход, и всматривался в даль, надеясь разглядеть ноги и походку Октавии.
На станции огромная толпа текла через турникеты, и мне удалось протиснуться между парнем с чемоданом и женщиной с букетом. Я перебежал на линию Иллаварра, слетел вниз по эскалатору, мимо костюмов, портфелей и самых разных зачерствевших к вечеру духов, одеколонов и укладочных лаков.
