Но: платить за что? Это после почти четырнадцати дней, проведенных вдвоем с Сандрой в доме в самой болотистой части леса, было непонятно, перестало быть ясным.
Мир в четырехугольнике, минимальный.
Когда Дорис вернулась в дом кузин, она, с одной стороны, была благодарна, что все ее вещи остались в целости и сохранности в ее комнате наверху. Но они утратили свое значение, всякое значение, которое когда-то имели. Истории, с ними связанные, утратили ценность, разбились вдребезги. Как осколки стекла на полу в комнате с бассейном у телевизора, на экране которого теперь шел снег, только снег.
Красный плащ на фотографии.
«Он приехал на белом „ягуаре“…»
«Только одно, Сандра. Номер телефона. Его же не существует».
«Я тебе что-то скажу, дорогое дитя. Милость, которой Господь наделил нас, так огромна, что ни одному человеку ее не постичь».
Старых связей больше не существовало, тех, которые образовывали мир, где можно было двигаться, ясно все понимая. Теперь надо было создавать новые миры.
Но — с кем? С Сандрой. По вышеуказанной причине они больше не могли быть вместе, хоть и не осмеливались этого признать.
Сандра и Дорис. Они танцевали на «грешной земле», босиком (в бассейне). Сон кончился, потому что кончилась истинная любовь, так пел Нат Кинг Коул на пластинке, и это было правдой, хоть и было только песней.
Итак, в доме кузин: Дорис должна быть благодарна, что у нее остались ее вещи, во всяком случае. Они ей очень-очень пригодятся, как навигационные пункты. Конкретные остановки, где все знакомо, они должны помочь ей найти путь назад на сверкающую сцену. Дорис Флинкенберг, все как обычно, все нормально.
Упражнение для робота. Пройти по планете без названия.
Делать вид, что ты владеешь собой, изображать радость, прекрасное расположение духа.
Поднять темные шторы. Увидеть на дворе Бенку, Магнуса и Мике Фриберга.
Сказать маме кузин:
— Ну, я пошла.
— Куда?
— Прочь.
Пить пиво с мальчишками. Это все же было решением. Пусть и временным.
Мир, заключенный в четырехугольник, 1. Так это начиналось. Тогда они еще были самими собой. Они обустроили дом по своему вкусу и взялись за старые игры. Шутки ради. Дорис Флинкенберг изображала Лорелей Линдберг, которая встретила Хайнца-Гурта в ночном клубе «Скачущий кенгуру», а Сандра представляла американку. «Никто в мире не знает моей розы, кроме меня». «Никто в мире не знает моей розы, кроме меня». «Сердце — бессердечный охотник». Так она декламировала, пока слова почти совсем не утратили смысл. А еще Сандра распевала во все горло «посмотри, мама, они испортили…» и выделывала весьма сомнительные движения, дерзкие и неприличные, Дорис просто не могла удержаться, чтобы точно так же не поизвиваться… но только разок. Потом они перестали. Притихли. Устыдились своего святотатства.
Потому что это было слишком похоже, на самом деле.
Эдди не потеряла над ними своей волшебной власти. И Дорис по-прежнему могла играючи вызвать в своей памяти тот летний день, когда она нашла тело — или то, что от него осталось, — завернутое в красный пластиковый плащ, почти совсем целый, совсем-совсем. И по-прежнему в этом воспоминании оставалось много страшного и неясного.
Поэтому они на время забросили игры и стали вести себя как два обычных подростка: напивались допьяна тем, что нашли в баре, курили сигариллы Аландца, затягивались так сильно, что потом обеих рвало. А вечерами устраивались в бассейне на мягких подушках, взятых с дивана в маленькой гостиной; теперь они снова перебрались в бассейн, как всегда, когда Аландец бывал в отъезде и они оставались в доме вдвоем. И закутывались в ткани во дворце махараджи. «Маленький Бомбей», — начала было опять Дорис Флинкенберг, но Сандра отпрянула, она не разобралась. «Нет, только не это». — «Почему нет?» — «Прекрати ныть».
И Дорис прекратила ныть. С готовностью. Теперь в воздухе было и что-то другое, было постоянно. Хрупкое настроение, словно натянутая резиновая лента, натянутая между ними. Это было и странно и радостно.
И вдруг Дорис поняла: именно поэтому они тут оказались. Именно поэтому никуда не уехали. Ей казалось, что Сандра иногда поглядывает на нее украдкой. Каким-то новым взглядом, или старым, назовите как хотите. Но взглядом, который чего-то от нее хотел. Который хотел от нее так много, что смущался, смотрел вниз или в сторону, отворачивался.
И Дорис. Она этим наслаждалась. Все чаще в голове Дорис, но и Сандры тоже, всплывало воспоминание о давнем-предавнем вечере накануне Иванова дня, когда они начали распутывать тайну американки. Что-то на мху, то, что тогда не завершилось. И это было тогда достаточно. Но теперь.
Именно это лежало между ними.
И внезапно, посреди игры, Сандра поцеловала Дорис. Или это Дорис сначала поцеловала Сандру? не играет никакой роли. Это было здорово. Так, как и должно быть. Они обе хранили память о мхе… и когда начали целоваться, то — гром и молния — не могли остановиться.
— Никто не умеет целоваться так, как мы, — прошептала Дорис Флинкенберг. Хотя это было уже после Первого раза, с сигариллами и джином с тоником.
Это случилось посреди новой игры, игры в кошки-мышки, их собственного варианта (не имевшего ничего общего с играми Сольвейг и Риты и тех, кто приходили в дом на Втором мысу осенью после отъезда дачников и делали там что хотели). Их игра была гораздо более невинной, скорее просто времяпрепровождением. Причуда, идея, возникшая от того, что, хотя Сандре и Дорис нравилось быть вместе, вдвоем, они постепенно начали подумывать, что все же это довольно скучно, постоянно сидеть дома.
— «Крик новорожденного освободил меня», — прочитала Дорис Флинкенберг вслух из газеты, обыкновенной женской газеты, которая, наверное, завалялась в доме на болоте еще со времен Пинки-Пинк.
— Как это? — спросила Сандра равнодушно, и Дорис Флинкенберг объяснила, что это тот крик, который издает младенец, выходя из материнского живота, и что многие люди смогли исцелиться, закричав так же, хотя уже и были взрослыми. Это показалось довольно сомнительным, и Сандра снова равнодушно спросила:
— Когда же тогда?
— Ну, например, — сказала Дорис, считавшая, что в любом случае важно ответить на вопрос, — когда чего-то страшно испугался, то поможет, если выкричать из себя этот страх. Противопоставить страху свой крик. — Это последнее она добавила тем тоном, которым, как знала Сандра, она говорила, когда на самом деле понятия не имела, о чем ведет речь.
— Это же просто… чепуха, — заявила Сандра, и Дорис, ясное дело, с ней согласилась, она отбросила газету и предложила:
— Хочешь, попробуем сами?
— Вот еще — не думай, что я встану на лестнице и заору благим матом. К тому же важно…
— …Чтобы нас никто не видел и не слышал, чтобы нас оставили в покое, — вставила Дорис.
— Да, да, я знаю. Ты это говорила, мы так и поступали. Но я о другом. Об игре. Что скажешь?
Интересно. Это звучит интересно.
Между ними уже возникло странное напряжение. Взгляды и прикосновения; или страх прикосновений. Ошибочных прикосновений. Те, кто прежде возились вместе, словно два крольчонка, теперь старались держаться друг от друга на расстоянии, даже внизу в бассейне.
Сандра занималась своими делами в одном углу. Дорис в другом.
— Что ты шьешь?
— Я шью блестящие одежды для похорон американки, — объясняла Сандра совершенно невозмутимо. — И возрождения Королевы Озера. Это почти одно и то же.
Сказала ли это Сандра на самом деле или это ей приснилось?
Все равно. Все это лишь усиливало напряжение между ними.
— Игра в кошки-мышки, — объяснила Дорис Флинкенберг. — Но на наш особый лад.
— Игра называется Задание побороть страх, — продолжила она. — Понимаешь? Я даю тебе задание, и ты даешь задание мне, я — тебе, а ты — мне. Когда двое так близки, другой порой видит яснее, чем ты сама.
Давай попробуем побороть наши самые большие страхи. Поможем в этом друг другу. Ты дашь задание мне, а я дам задание тебе.
— Вот я теперь тебе велю, — начала Дорис Флинкенберг, — отправляйся в сарай Бенку, забери там сумку американки со всеми ее вещами и принеси сюда. Мне. Или нам. Сюда в дом. Но помни: ты сама сказала — важно, чтобы никто нас не увидел.
— Я знаю, что тебе страшно туда идти. Но все же ты пойдешь и все исполнишь. Понимаешь?
Сандра кивнула. Да. Это она поняла. Про игру. И вдруг по спине у нее пробежал холодок: она не только поняла, ей стало даже интересно.
— А теперь я велю тебе: пойди в сторожку Риты и Сольвейг и возьми их пистолет. Тот самый, о котором ты вечно болтаешь, их наследство. Не то чтобы ты о пистолете твердила, но всякий раз, как речь заходит о Рите и Сольвейг в сторожке, ты делаешься сама не своя. Ну, не всегда. Но часто.
