— Поднимись сюда, Томас, — пригласила она, — мы с Джорджем угостим тебя чем-нибудь прохладительным перед игрой.
Анна прекрасно видела, что при звуке ее голоса король прервал беседу и посмотрел в их сторону. Она также нисколько не сомневалась в том, что Уайетт ни за что на свете не переступит порог комнаты, которую приготовил для нее другой мужчина. И сама она еще несколько недель назад не решилась бы стравливать их одного с другим, но теперь…
Но savoir faire[24] Уайетта вполне соответствовала положению.
— Его Величество и милорд Саффолк ожидают меня, — ответил он холодно.
Затем, отвесив безукоризненно вежливый поклон, Томас пересек освещенную солнцем лужайку и присоединился к компании игроков.
— Ты же знаешь, никто не дерзнет прикоснуться к тому, что принадлежит Цезарю! — усмехнулся Джордж.
Но Анна заметила, что в его усмешке была и нотка неизвестного ей ранее самодовольства.
С внезапно нахлынувшей усталостью, она опустилась на подоконник.
— Мы оба с тобой так изменились! — вздохнула она, вспомнив, как яростно он когда-то негодовал при одном намеке, что она может пойти по стопам Мэри.
— Что ж делать, моя дорогая, другое время — другая жизнь, — сказал он, пожав плечами и зевнув. — Ты помнишь эту старую добрую поговорку: «Tempora motantor nos et motamor in illes»[25]?
Анна смотрела с нежностью, как он расхаживал по комнате и с удовольствием рассматривал каждый предмет ее изысканного убранства. Она завидовала ему в том, что он жил бездумно, беря от жизни самое приятное, не заглядывая в будущее, и его совесть не была отягчена грехом притворства. Дай Бог ему никогда не растерять этой мальчишеской жизнерадостности, которая делает его таким привлекательным!
— Наш отец сделал все, чтобы мы преуспели в жизни. Горести неизбежны, но мы должны принимать их как должное, наравне со славой и успехами. Конечно, как и ты с Перси, я тоже мог бы найти счастье с Марго… — сказал он, и его юное лицо омрачилось, — но не буду лицемерить: мне очень приятно, что я вдруг получил титул и стал виконтом Рочфордом. И ты, я думаю, находишь немало удовольствия в том, что эти прекрасные комнаты — твои.
— Да, апартаменты леди Анны, — задумчиво произнесла она. — Но титула у меня нет. Ведь меня так называют при дворе: леди Анна?
Джордж выбрал с позолоченного блюда грецкий орех, вскрыл его клинком своего новомодного кинжала и стал вычищать, делая лодочку-игрушку для сына Мэри.
— Так король приказал всем придворным и слугам именовать тебя, — ответил он.
Но она поняла, что он попытался уйти от прямого ответа.
— То есть, некоторые люди…
— Ну да, некоторые принадлежат к партии королевы.
У Анны вырвался возбужденный смешок.
— Неужели из-за меня королевство уже готово разделиться на две враждующие партии?
— Вполне может быть.
— А как эти, другие, называют меня, я имею в виду — враги?
— Наложницей, — ответил он прямо.
Она должна знать об этом. Но хотя Джордж и старался казаться равнодушным, рука его дрогнула, и он слишком глубоко срезал скорлупу ореха, а когда Анна в волнении вскочила, он не решился поднять на нее глаза.
— Мне все равно! — заявила она, может быть, с излишней резкостью. — Я могла бы появиться при дворе бледной тенью, но я настояла, чтобы Генрих поселил меня здесь, в специально отведенных для меня покоях, чтобы все знали, кто я.
— И ты права, — спокойно согласился Джордж, давая понять, что не оставляет ее одну в этом блестящем и великолепном позоре.
Анна бросила на него полный благодарности взгляд.
— К тому же, только совершеннейший простак не понимает, что я стал виконтом Рочфордом исключительно благодаря тому, что король, пылая страстью к тебе, захотел вытащить нас из этой ирландской истории. Так что у них есть все основания называть тебя…
— Да, но только это неправда, — вспыхнула Анна.
— Неправда?
Джордж неловко вложил клинок в ножны. Держа в руках смешную маленькую лодочку, он уставился на Анну широко открытыми глазами. А она стояла с гордо поднятой головой, еще более стройная в новом великолепном платье, соблазнительная в каждом изгибе грациозного тела.
— Но король остается здесь ужинать каждый вечер…
— Да, он ужинает здесь.
— И ты хочешь, чтобы я поверил… Нэн, не принимай меня за дурака!
— Тебе, несущему дежурство в его спальне, должно быть известно…
— Но мы все полагали, что…
Стоя у окна, она с вызовом посмотрела на застывшего в изумлении Джорджа.
— Хотя я обманываю весь мир, хотя я все еще люблю одного Гарри Перси, и поэтому моя жизнь превратилась в сплошную ложь и притворство, несмотря на все это — обманывала ли я когда-нибудь тебя, Джордж Болейн?
С души Джорджа упал камень: оказывается, он получил титул не в качестве платы за позор сестры.
— Но тогда… как же?.. — пробормотал он.
Анна усмехнулась, в ее голосе он уловил презрение к самой себе.
— Это, знаешь ли, довольно трудно.
Он всегда обожал ее. А сейчас, в ее новом ореоле, она была так хороша, что он ясно представил, как влюбленный в нее мужчина может навеки стать ее рабом.
— Если ты способна сдерживать такого, как Генрих Тюдор, а он еще и король, если ты способна сдерживать его столько времени, значит, ты можешь все, — произнес он с величайшим уважением к ней. — Ей-богу, Нэн, ты, должно быть, ведьма.
Она весело рассмеялась, подошла и поцеловала его в щеку, польщенная тем, что даже он, ее брат, заметил в ней ту силу очарования, которая заставляла вспомнить Цирцею.
— Если я ведьма, то разложить костер для меня придется Генриху! — горделиво произнесла она и резко повернулась, обдав его волнующим запахом духов.
Но Джордж вдруг схватил ее за руку. Анна удивленно посмотрела на него. Даже загар не мог скрыть страшную бледность, покрывшую его лицо, на котором был написан трепет и то, что она еще никогда не видела в Джордже, — страх.
— Тогда, может быть, то, о чем говорила вчера Джейн, правда? — пробормотал он, глядя в бездонную черноту глаз Анны.
— А что говорила эта твоя мегера Джейн? — с любопытством спросила она.
Машинально оглянувшись назад и понизив голос, Джордж сказал:
— Что Екатерина Арагонская была бы ближе к истине, если бы сказала: «У мистрис Анны может быть только королева!»
Они стояли молча, смотря друг на друга в ужасе. Лицо Анны изменилось и как будто постарело, когда слова Джорджа в полной мере дошли до ее сознания. Почти не дыша, неподвижная, как статуя, она стояла, ослепленная поразившей ее мыслью. И хотя она смотрела в глаза брата, перед ее мысленным взором стали проноситься картины.
