с парковки.
Сеньор Вальдес оставил машину на подземной парковке, проверил замки и, открывая дверь на черную лестницу, еще раз с любовью осмотрел ее издалека: его зеленая красавица была подобна спящей пантере, она чуть слышно тикала, остывая, распространяя вокруг себя будоражащий нервы запах горячего масла и добротной кожи.
Вдоль обеих стен просторного вестибюля стояли широкие диваны, обитые темно-красной кожей, и на одном из них, болтая ногами, сидела Катерина. Рядом стояла объемистая холщовая сумка. Сеньор Вальдес не сразу заметил ее. Он вышел из двери с надписью «Лестница на цокольный этаж» и прошел мимо дивана к стене, на которой висели почтовые ящики с привинченными к ним бронзовыми дощечками, где черными эмалевыми буквами были написаны имена жильцов.
Сеньор Вальдес отпер свой ящик и заглянул внутрь, а затем, как волшебник, достающий из шляпы кролика, как детектив, поднимающий пинцетом с тротуара кусок окровавленной челюсти, двумя пальцами вынул из ящика открытку.
Эта открытка ничем не отличалась от десятков подобных ей открыток, которые он вынимал из ящика и раньше. Но если обычно они были крайне лаконичны: «Завтра в 2» или «Во вторник после обеда», эта содержала более длинный текст: «Я знаю, что сделала страшную глупость. Умираю от тоски без тебя. Позволь мне доказать тебе это… Прости, прости меня! Надеюсь завтра получить отпущение грехов». Подписана она была просто <М>. Сеньор Вальдес пробежал ее глазами и тут же изорвал кусочек картона в мелкие конфетти.
И только когда обрывки полетели в плетеную корзину для мусора, он повернул голову и увидел ее, сидящую на диване и с улыбкой наблюдающую за ним.
— Привет… — сказала она.
— Привет.
Он произнес «привет», не добавив ни «милая», ни «ангел мой», что непременно сказал бы другим женщинам, и сразу невольно отметил, что сделал это неосознанно. С Катериной внешняя атрибутика теряла смысл. Все напускное, лишнее, пустое в присутствии этой девушки исчезало, спадало с него, как шелуха, пока не оставался только истинный Лучано. Он улыбнулся.
— Похоже, у тебя хорошее настроение, — осторожно заметила Катерина.
— Похоже, да. Я только немного удивился, увидев тебя здесь.
— О, прости. Может быть, мне уйти? — Она потянулась носками теннисных тапочек к полу, дразня его. — Не хочу надоедать тебе.
— Не смей! Ни в коем случае! Давно здесь сидишь?
— Не очень. С полчаса. Ты на меня не сердишься?
— Нет.
— Точно?
— Почему я должен сердиться?
— Мы расстались как-то странно. — Она взглянула вниз, на свои старые выцветшие тапочки. — Я хотела сказать, что зря заговорила про этот шрам. Я же не хотела тебя обидеть! Прости.
— Да я не обиделся. И ты оказалась права. Это я должен извиниться.
— Вот глупыш. Ты хочешь об этом поговорить?
— Не особенно. — Сбитый с толку, сеньор Вальдес прислушался к себе. Как он может говорить о чем-то, чего не видит и не понимает? — Знаешь, не все можно вылечить путем разговоров. На самом деле ничего нельзя вылечить, вот ведь незадача! Когда ты дорастешь до моего возраста, ты тоже это поймешь, однако еще пару часов назад мне так хотелось поговорить, что я умирал от этого желания.
— Ну и что же, поговорить — это так естественно! И ты не прав, переговорами останавливают войны.
— Единственное, что может остановить войну, — это превышение порога коллективной боли. Когда люди устают от боли, они перестают воевать.
— Когда люди устают от боли, они начинают говорить, — заметила Катерина.
Сеньор Вальдес достал из кармана ключи.
— Поднимешься наверх?
— Опять?
— Да.
— А ты хочешь, чтобы я поднялась?
— Да. А ты хочешь? Опять?
— Да.
Он взял ее за руку, и они зашли в лифт. Двери закрылись, сеньор Вальдес поднял руку Катерины и поцеловал ладонь.
Катерина сказала:
— Тебе везет! У тебя есть такое тихое место, где ты можешь укрыться от всех.
— Ты имеешь в виду лифт?
— Я имею в виду чудесную квартиру, но, кстати, лифт тоже хорош. Так приятно, что здесь никто не подслушивает и не подглядывает за тобой, что можно делать все, что хочешь. Целоваться, например.
Лифт остановился.
— У тебя, значит, такого места нет? — спросил он.
— Никогда не было. Сейчас я живу в студенческом общежитии, одна, конечно, но вокруг полно людей. А до этого мы все жили всей семьей в одной комнате.
— И отец, и мать?
— Ну да, за занавеской.
— За занавеской?
Пораженный, сеньор Вальдес даже остановился. Как мало эта девушка прожила, в какой бедной семье выросла, и тем не менее как сильно он желал, чтобы она заняла место в его жизни! Это было самое поразительное!
— Да, за занавеской, — подтвердила Катерина со смешком. — На ночь мы ее задергивали, так что комната делилась на две части. Но в то время мы были еще малы. И знаешь, не самое плохое чувство на свете — знать, что мама и папа по ночам любят друг друга.
Любят друг друга. Ее отец и мать при детях занимались любовью, отгородившись от них лишь занавеской, и все же она спросила его, не хочет ли он заняться с ней сексом.
— Нет, конечно, — сказал он. — Не самая плохая вещь. — Он отпер дверь. — А что, в вашем доме и теперь только одна комната?
— Не знаю. Не думаю. Папи умер, а теперь, наверное, брат пристроил еще одну комнату снаружи дома. Я уже давно там не была.
Она подставила ему лицо для поцелуя, но он смотрел мимо нее.
— Но как же ты оказалась здесь, как смогла вырваться из ужасной нищеты? Доктор Кохрейн уверял меня, что ты — одна из его лучших студенток.
— Мне повезло, — сказала Катерина просто. — И люди были добры ко мне. И потом, я же работаю. Все время работаю. Я умею работать.
— Да, понимаю.
Он положил руку на ворот ее легкой блузки, сжал пальцами верхнюю пуговицу, готовый дернуть, разорвать, расстегнуть, и почувствовал, как ее рука мягко легла поверх его пальцев. Только в этот раз она не собиралась удерживать его, наоборот, помогала справиться с застежкой. В этот раз она сама жаждала как можно скорее оказаться в постели рядом с ним. Желала как можно скорее освободиться от одежды.
— Чиано… — Ей все было трудно произносить это имя. — Чиано, поверь мне, я не занималась этим с другими.
Сеньор Вальдес в испуге отдернул руку.
— Но ведь я был у тебя не первый? — Внезапно сама мысль о том, что Катерина могла быть девственницей, ужаснула его. С другими все было наоборот: пару раз это придавало его интрижкам особую пикантность, но теперь он почувствовал себя вором. А затем, поскольку в первый раз
