Десятник успел, его меч со скрежетом преградил путь веерам, попытался зацепить их, закрутить, запутать. Я резко вывернула запястья — едва слышно щёлкнули упоры, освобождённые пластины сложились друг на друга, мёртво захватив стальное лезвие, — выворачивая клинок из руки Плаща. Зарычав, центурион разжал пальцы, роняя оружие, но не растерялся — крутанулся в обратную сторону, целя в меня латной перчаткой. Я присела, закрывшись, будто щитом, одним Поющим, а вторым, точно пикой, ткнула имперца в ногу.
Шипы, оставив несколько царапин на стальной поноже, соскользнули с жалобным скрежетом, а колено Плаща, предусмотрительно поднятое им, чтоб подставить под удар защищённую бронёй голень, со всей силы рванулось мне в лицо. Со стоном я отлетела к стойке, разжав от неожиданности и боли пальцы, врезалась в неё спиной — от полученного удара в глазах потемнело, из рассечённой скулы тёплой струёй брызнула кровь. Десятник, мощно оттолкнувшись с места, в один громадный скачок оказался рядом, занёс руку. Где-то в стороне жалобно звякнули об пол Поющие. Но железный кулак имперца уже вознёсся надо мной и начал опускаться, и я, не думая и не целясь (какое уж тут целиться, когда в глазах всё плывёт?), бросила в него наскоро созданный огненный шар — ни на что, хотя бы немного более мощное и разрушительное, времени у меня не хватило.
Будь он хоть мало-мальски грамотным магом, то легко отбил бы этот простейший магический удар — соломинку, на которую так безумно уповает утопающий. Но имперский десятник был просто солдатом, и ревущий сгусток огня, подобно разогнанному молоту, врезался в него, заставив отступить, растёкся тонким слоем по закованному в броню телу, одинаково жадно поедая и латы, и взвившийся за плечами плащ, подступил к лицу. Запахло палёным, имперец закричал, вмиг забыв обо мне, схватился за раскалившийся шлем, силясь снять его; я шевельнула пальцем, добавляя шару управляющих звеньев — огонь взвыл громче, заглушая вопли.
И вдруг крик прервался.
Закованное в раскалённые латы горящее тело ещё мгновение стояло надо мной, а затем голова десятника, огнём превращённая в безобразное месиво из торчащих костей, обугленных ошмётков и вытекших глазниц, неуклюже склонилась вбок — и повисла на клочке кожи, открыв взору аккуратно разрубленный, окровавленный остов позвоночного столба. Сверкнула сталь ножа, быстрым, точным движением скользнула по горящему плащу, очищаясь от крови, и столь же неуловимо быстро исчезла, скрывшись в потайных ножнах внутри сапога. Влад, не обращая внимания на пламя, жадно пожирающее имперца, подхватил начавшее было оседать тело, осторожно опустил на пол.
Сквозь мутную пелену я обвела взглядом таверну. На полу, застыв в не самых естественных позах, лежали имперцы. И только под трупами магика и десятника медленно собирались лужи крови — Владу для убийства четверых Плащей не понадобилось ничего, кроме собственного тела. Едва слышно выдохнул беловолосый маг — он так и сидел там, куда его швырнули солдаты, и, кажется, только сейчас начал понимать, что произошло. Он недоуменно переводил взгляд с меня на Влада, потом на мёртвых имперцев, и снова на меня.
— Ты очень медленно убиваешь, — сухо проронил Влад без тени своей обычной усмешки, нарушив воцарившуюся тишину.
Я поднесла руку к лицу, стараясь не промахнуться — в глазах плыло, — вытерла кровь рукавом — движение получилось резким, злым.
— Как, впрочем, и всё маги, — продолжил он и бросил оценивающий взгляд на замершего беловолосого, отчего тот, кажется, тотчас забыл, как дышать. — Но ваша чародейская братия не особо приветствует умение драться. Кто тебя учил?
— Вольник, — буркнула я. — Будто не знаешь.
— Знаю. Только этот, — он брезгливо кивнул в сторону ищейки, — про вольников и магию верно говорил. Встать можешь? — он протянул руку.
— Да что он знает? — сердито отрезала я, хватая предложенную руку, подтянулась, вставая.
— А этот откуда взялся? — кивок в сторону распластавшегося на полу беглеца.
— Этот? — я уставилась на мага, нехорошо прищурилась. — Вот у него сейчас и спросим.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Беглец выдержал взгляд неожиданно спокойно, не отводя глаз, вскинул голову, открывая охватывающий тонкую шею золотистый обруч. Тонкие губы сжались в ниточку, пальцы скользнули под плащ. Я шагнула к нему.
— Откуда, — склоняясь над магом, одними губами прошептала я, — ты знаешь моё имя? Кто ты такой? Отвечай, а не то…
— Аэр! — предостерегающе крикнул Влад.
Вместо ответа маг резким движением выпростал руку из-под плаща — меж пальцев блеснуло нечто, похожее на заполненный дымом шар, — и с размаху опустил её вниз, разжав ладонь. Полыхнув, шар стремительно рухнул на дощатый пола и разлетелся мириадами хрустальных осколков, выпуская на волю клубившийся в нем дым.
За миг до того, как таверну заполнил слепящий свет, между мной и магом возникла переливающаяся жемчужно-радужными разводами прозрачная преграда. Затем свет стал нестерпимым, пробиваясь даже сквозь крепко зажмуренные веки; он резал глаза не хуже, чем острейший клинок, и, чтоб защитить их, я спрятала лицо в ладонях — будто это могло спасти от обрушенного магом удара. Сбоку послышался стон боли — Владу, похоже, пришлось не лучше. А затем вдруг раздался свист, тонкий, высокий, ударил по барабанным перепонкам, и я почувствовала, как из ушей потекла кровь. Пытаясь зажать одновременно и глаза, и уши, скорчилась на полу.
«Что за субстанция была в шаре, какой безумный алхимик создал её, будь он трижды неладен?» — успела подумать я до того, как к свету и звуку добавилась боль.
Страшная, нестерпимая, она пронзила каждую клеточку тела. Крик захлебнулся в глотке, позвоночник судорожно изогнулся, пальцы против моей воли заскребли по лицу, ногти впились в кожу, раздирая её в кровь.
Время остановилось. А может, и вовсе исчезло. И остались только свет и нестерпимая боль.
Закончилось всё так же неожиданно, как и началось. Боль отступила, свист стих, свет померк. На мгновение мне показалось, что наступила ночь — но нет, просто ослеплённые глаза пока что воспринимали дневной свет почти как тьму.
Во рту было гадко от привкуса крови, голова гудела, как пустой котёл. Опираясь на руки, я села и тут же согнулась в приступе жестокого кашля, выплёвывая из лёгких скопившийся в них дым.
Чья-то рука схватила меня за плечо, вздёрнула вверх.
— Вставай, — неразборчиво донеслось сквозь ватную тишину в ушах. — Надо уходить.
Не раздумывая, я уцепилась за эту руку, горячую, словно печка, повисла на ней, кое-как поднялась. Сделала шаг, другой. И чуть не упала — ослабшие ноги не держали.
Глаза жгло, точно под веки по мешку песка насыпали. Я зажмурилась изо всех сил, моргнула…
И зрение стало возвращаться.
Вначале появились серые, бесформенные тени, потом цвета, и лишь после — детали. И то, что я увидела, заставило меня ужаснуться и на мгновение застыть на месте в полнейшем недоумении от того, как изменилось всё вокруг.
Таверна горела. Пламя жадно обгладывало почерневшие от жара столы, кряхтела, грозя вот-вот обвалиться, наполовину обуглившаяся лестница, весело звенели лопающиеся от жара бутыли тёмного стекла на полках за стойкой, и золотое имперское вино широким шипящим потоком лилось на пол, подкармливая ненасытный огонь. И тишина в ушах вдруг взорвалась, рассыпаясь мириадами пушистых лоскутов, а на её место пришёл рёв пламени.
— Идём, — на этот раз голос Влада прозвучал вполне ясно.
— Но таверна… — неуверенно возразила я.
— Пусть горит. Хотя бы след не возьмут…
Рубаха на его спине была мокра от пота, над воротником скручивались от жара собранные в короткий хвост светлые волосы.
Он потянул меня в сторону двери, с силой толкнул сквозь ревущее пламя, перегородившее путь. Не успев даже испугаться, я кубарем вывалилась на улицу, неуклюже растянувшись на мостовой и хватая ртом воздух. Влад выскочил следом, весь в копоти и подпалинах, рухнул рядом и тут же вскочил.
— Буян под седлом, — не церемонясь, он дёрнул меня вверх, кивком головы указав на коновязь и испуганно рвущего повод коня, и, поймав мой недоумевающий взгляд, пояснил. — Я, как увидел, что этот, в чёрном, в таверну зашёл, дал конюху указание Буяна оседлать. А сам внутрь пошёл.
