он резко повернулся и пресек меня одним взглядом. – Ничего, не бери в голову.
– Понял. – Он был сам не свой, изо всех сил изображал, что все в порядке. Как когда пытаешься удержать то, что уже невозможно. – Слушай, Джалиль, ты мне очень дорог, очень, – сказал я. Он перестал печатать и посмотрел на меня.
– Это странно и очень внезапно.
– Просто хотел тебе сказать.
– Ладно, но почему ты решил это сказать?
Снова наступила тишина. Не было слышно ни звука, но на сердце у обоих было тяжело. Я обводил взглядом черты его лица, понимая, что вижу их в последний раз. Мысли о них с Бабой и Аминой помогли мне принять будущее и смириться с ним. Подобно паломнику в дороге, постящемуся монаху или священнику, принявшему целибат, я легко шел по своему пути.
Я дежурил на футбольном поле и смотрел, как парни борются за мяч, будто это вопрос жизни и смерти. Хотя, скорее, репутации и позора: все эти толчки, подножки, споры, пока девчонки сидят на трибунах, переписываются и делают селфи на телефоны, которых с ними быть не должно. Лишь одна девушка поступила иначе и пошла играть с парнями. У меня не было сил их останавливать. На меня взглянули пара учеников в ожидании, что я подбегу и наору на их одноклассников, но я лишь пожал плечами – апатия пропитала меня до костей.
Я скучал по времени, когда дежурил вместе с Сандрой. Мы, бывало, смеялись по полдня, пока не звенел звонок. Мы как бы заключили неформальный пакт держаться как можно бодрее и дальше от всепоглощающего рабочего отчаяния. Я так ее и не увидел. Прозвенел звонок. Мистер Барнс был в коридоре у своего кабинета и пытался построить детей в шеренгу. Он был такой мямля, что я и представить себе не мог, будто он способен проявить жесткость. Он поднял голову. Мы встретились взглядами. Он смотрел на меня так, будто хотел разорвать на кусочки. Я смотрел на него, как бы говоря: а ты попробуй. Он переключился на входивших в кабинет детей. В дальнем конце коридора возникла Сандра. Во мне промелькнула толика надежды, как пузырек воздуха между сложенных в молитве ладоней.
Она неспешно шла ко мне. Я остановился, думая, что мы поговорим. Взгляд Сандры был одновременно направлен на меня и сквозь меня – сложно было разобрать. Приближаясь, она ускорила шаг и в итоге промчалась мимо. В меня как будто вонзили нож.
Я пришел в свой кабинет и рухнул в кресло. Дыхание учащалось, накатывал жар. Капли пота бежали со лба, кожа покрылась мурашками. Сердце колотилось сильнее с каждым ударом. Я закрыл глаза и оперся лбом на руки, пережидая приступ дурноты. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, вдох.
Я открыл глаза на свет. Сердце стучало. На столе вибрировал телефон.
Хах, даже поздороваться меня не остановил.
Сандра. Кровь снова ударила в голову, как кулак, запульсировала стадом топающих слонов. Я настрочил ответ.
Думаю, ты знаешь, что мне в последнее время много всего неприятного пришлось пережить. На вид все хорошо: я хожу на работу, улыбаюсь, мы шутим, переписываемся, ходим на собрания, и то, и это, и еще много всего, но вот чего никто не видит, так это то, что каждый день, в этом кабинете, перед этими детьми я задыхаюсь. Я будто взбираюсь на гору, а кислорода все меньше, и я вот-вот потеряю сознание. Даже самые банальные вещи даются с огромным трудом – стольких сил стоит просто встать с кровати, что я порой не знаю, доживу ли до вечера. А ночью не могу уснуть от мыслей, как же пережить следующий день. Все стороны моей жизни страдают: работа, дружба, любовь, семья, причем до такой степени, что иногда я не могу даже написать письмо или ответить на звонок, или просто находиться в кругу людей. Я не знаю, что со мной, не знаю, как так вышло, я ничего не понимаю, но ненавижу это и хочу, чтобы это закончилось.
Сейчас я сижу и пишу тебе, плача у себя в кабинете, потому что уже не могу это выносить. И да, именно поэтому я не стал здороваться. Порой я не совсем понимаю, что делать. Порой я вообще ничего не хочу делать. И так происходит все чаще. Я бы не стал зацикливаться на этом и просто жил дальше, как обычно, но мне так только хуже. Надо во всем разобраться. Честно говоря, я нашел способ. И я разберусь со всем раз и навсегда.
Я перечитал сообщение несколько раз.
CTRL+A.
Пальцы дрожали над Backspace, слезы лились на клавиатуру.
Глава 30
Гарлем, Нью-Йорк; 8.03
Майкл просыпается от шума дорожных работ и звука клаксонов. В глаза бьет солнечный свет, веки изнутри светятся оранжевым. Он лежит на кровати Белль. Повсюду ее аромат, даже на нем, как будто Майкла окунули в купель ее запаха. Он тянется к другой половине кровати и вспоминает, что там пусто. Он смутно видел, как она одевалась утром в летящую шелковую накидку, распустив буйные кудри, наблюдал ее превращение из богини в простого человека, в одну из многих. Она подошла посмотреть на него, возвышаясь над кроватью, как потустороннее видение, а потом исчезла.
Ночь помнится смутно, но он видит; видит только ее, ее образ, как на картине эпохи Возрождения: лежащей в постели в ворохе уже не чистых простыней. Ночь помнится смутно, кроме той секунды, когда она пробудила в нем чувства жаром своего касания, мелодией голоса, пристальным взглядом, когда он вставал перед ней на колени, когда накрывал ее, словно ночное небо землю. Белль. Вот бы время остановилось. Или вовсе исчезло, или замерло в том моменте, чтобы перематывать его снова и снова, и снова.
Майкл снова просыпается, он утопает в кровати: тело, как бревнышко, влекомое водой, готовое разбиться в щепки. После долгой ванны Майкл одевается и готовит завтрак. Ест, садится на диван в гостиной и ждет. Он воображает, как они поменяются ролями: она войдет и скажет: «Милый, я дома», – а он ринется встречать ее, спрашивая, как прошел день, и говоря, что ужин скоро приготовится. Он был бы совсем не против.
Майкл берет с полки первую попавшуюся книгу. Замечает еще несколько, знакомых по студенческим годам. Странное было время. Пока другие гуляли и спали с девчонками,
