— А ты можешь понять, что Анна хочет продать это? Это не просто самый красивый дом на свете, в его стенах — целая история. Я говорю не только про меня и Анну, я говорю сейчас о тех, кто жил здесь до нас. Ты знаешь, этот дом много-много лет назад для себя и своей семьи построил один капитан — Вильхельм Янссон. История вообще-то довольно грустная, как и многие здешние истории. Он построил дом для себя и своей молодой жены Иды. Со временем у них родилось пятеро детей, но при родах шестого ребенка Ида умерла. А в те времена не было даже такого понятия — отец-одиночка, так что капитан Янссон обратился к своей старшей сестре и попросил ее переехать сюда, чтобы присматривать за детьми, пока он будет плавать по семи морям и всем океанам. Его сестра Хильда оказалась не лучшим выбором на роль матери для его детей. Она была самой религиозной женщиной в здешних краях, и, учитывая тогдашнее отношение к церкви, трудно даже представить, что это значило. Стоило детям чуть пошевелиться, как их тут же обвиняли в грехе, и набожная, безжалостная Хильда порола их кнутом. Сейчас бы ее, по всей вероятности, назвали садисткой, но в те времена было вполне обычным делом прикрывать такие вещи религиозным воспитанием.
Капитан Янссон слишком редко бывал дома, чтобы замечать, как плохо его детям, но у него имелись свои причины. На его взгляд, детей воспитывала не чужая женщина, а свой родительский долг он видел в том, чтобы у детей была крыша над головой и еда на столе. Так продолжалось до тех пор, пока однажды он не вернулся домой и не обнаружил, что младшая девочка Мэрта уже неделю ходит со сломанной рукой, а Хильде на это наплевать. Янссон пинками выгнал ее из дома. Надо отдать ему должное, он показал себя довольно предприимчивым: быстренько провел смотр одиноких женщин по всей округе, чтобы найти подходящую мачеху детям. И на этот раз сделал хороший выбор. Менее чем через два месяца он женился на настоящей крестьянской дочери Лине Монс. Дети пришлись ей по сердцу, и она полюбила их, как своих собственных. Потом у них с Янссоном родилось еще семеро, так что жили они, должно быть, в большой тесноте. А если кругом посмотреть повнимательнее, то можно увидеть их следы: царапины, зазубрины, дырочки — повсюду в доме.
— А как получилось, что твой папа купил дом?
— Дети со временем разъехались по свету кто куда, капитан Янссон и его Лина, которые были очень привязаны друг к другу, умерли чуть ли не в один день. Единственный, кто остался в доме, — так это старший сын Аллан. Он никогда не был женат, а когда состарился, ему стало тяжело одному управляться с домом, и поэтому он решил его продать. В то время папа как раз женился на маме, и они подыскивали дом. Папа мне потом рассказывал, что он полюбил этот дом с первого взгляда и не колебался ни секунды.
И когда Аллан продал папе дом, он оставил также и его историю, историю дома, историю своей семьи. Он сказал, что для него важно, чтобы папа знал, кто жил в этом доме, и оставил бумаги, письма, которые капитан Янссон посылал со всех концов света сначала своей жене Иде, а потом Лине. Оставил он также и кнут, которым Хильда наказывала детей. Он все еще висит внизу, в подвале. Когда мы с Анной были маленькими, то спускались вниз посмотреть на него. Мы слышали про Хильду и пытались представить, что чувствуешь, когда твою голую кожу хлещут кнутом. И нам было очень жалко маленьких детей, с которыми обращались так жестоко.
Эрика посмотрела на Патрика и потом продолжила:
— Ты понимаешь теперь, почему у меня так щемит сердце, когда я думаю о том, что дом продадут? Если это случится, то больше никогда, никогда его не вернем. Это будет окончательно. Мне становится плохо, когда я думаю, что какой-нибудь упакованный стокгольмец будет здесь топтаться, циклевать полы, клеить новые обои с корабликами, не говоря уже о панорамном окне, которое обязательно появится здесь вместо веранды быстрее, чем я успею сказать «безвкусица». И никто, конечно, не позаботится о том, чтобы сохранить карандашные отметки, оставшиеся на косяке, — там Лина каждый год отмечала, на сколько дети выросли. И никому не будет интересно читать письма капитана Янссона, в которых он пытается рассказать своим женам, никогда не выезжавшим никуда дальше местного прихода, как выглядит южное море. Их история исчезнет, и тогда этот дом станет просто… домом. Самым обычным домом — очаровательным, но без души.
Эрика чувствовала, что говорит слишком много, но по какой-то причине она очень хотела, чтобы Патрик ее понял. Она посмотрела в его внимательные глаза, и ей стало тепло под его взглядом. И тут что-то случилось, что-то изменилось. Взгляд абсолютного взаимопонимания. И прежде чем Эрика осознала, что происходит, Патрик придвинулся к ней вплотную и, помедлив секунду, прижал свои губы к ее губам. Сначала она чувствовала только вкус вина, но потом появился вкус Патрика. Она осторожно приоткрыла для него рот и ощутила, как кончик его языка ищуще пробирается внутрь. Все ее тело было как наэлектризованное.
Через некоторое время это стало просто непереносимо. Эрика встала, взяла Патрика за руку и, не говоря ни слова, повела его наверх в спальню. Они сидели на кровати, целовались и гладили друг друга, а потом Патрик с вопросительным выражением в глазах начал расстегивать пуговицы на спине у Эрики. Эрика молча выразила свое согласие тем, что начала расстегивать пуговицы на его рубашке. И тут она сообразила, что на ней сейчас совсем не то белье, которое бы она хотела продемонстрировать Патрику в первый раз. Бог свидетель, что ее колготки — далеко не самое сексуальное зрелище на свете. Вот только как избавиться от утягивающих трусов и колготок, чтобы Патрик этого не заметил? Эрика оторвалась от Патрика и сказала:
— Извини, мне надо в туалет.
Она ринулась в ванную и лихорадочно огляделась вокруг. Эрике повезло — там была куча выстиранного, но неразобранного белья. Она стянула с себя колготки и трусы «прощай, молодость» и запихала их в корзину для грязного белья. Потом надела на себя крошечные белые кружевные трусики, которые отлично сочетались с бюстгальтером. Она опять натянула платье и покрутилась перед зеркалом, чтобы посмотреть, как выглядит. Волосы растрепались, глаза лихорадочно блестели, губы стали ярче и немного припухли от поцелуев. Эрика сказала себе, что выглядит вполне сексуально. Без утягивающих трусов живот был не таким плоским, как ей хотелось. Она втянула его изо всех сил, выставила бюст, насколько можно, и вернулась к Патрику, который лежал на кровати в той же позе, в какой она его оставила.
Одежды на них оставалось все меньше и меньше. Зато на полу ее становилось все больше и больше. Первый раз был совсем не таким фантастическим, как это обычно описывают в романах про любовь. Скорее смесь сильных переживаний и острого осознания происходящего, как это бывает в настоящей жизни. Их тела рвались навстречу друг другу. И в то же время они полностью осознавали свою наготу, стеснялись своих изъянов, беспокоились о том, что производят много шума. Они чувствовали себя неуклюжими и не уверенными в том, что может нравиться или не нравиться другому. Они не отваживались сказать хоть слово и вместо этого издавали только гортанные звуки и постанывания, которыми они говорили друг другу, что им нравится и как. Но уже второй раз оказался много лучше. Третий раз — вполне приемлемым. На четвертый было очень хорошо, а пятый стал просто фантастикой. Они заснули, прижавшись друг к другу, как сложенные вместе ложки, и последнее, что почувствовала Эрика перед тем, как провалиться в сон, была рука Патрика вокруг ее груди и их переплетавшиеся пальцы. Она уснула с улыбкой на губах.
Казалось, что голову сейчас разнесет на куски. Во рту было так сухо, что язык крепко прилип к зубам. Но все-таки, наверное, слюна где-то там оставалась: он чувствовал, что у него под щекой на подушке мокро. Казалось, что кто-то изнутри вцепился в его веки и не дает открыть глаза. Но после пары напряженных попыток ему это удалось. И ему открылось видение: рядом на боку лежала Эрика. Ее светлые волосы упали на лицо. Ровное, спокойное дыхание говорило о том, что она все еще глубоко спит. По всей видимости, ей что-то снилось, потому что ее ресницы вздрагивали и глаза едва шевелились под закрытыми веками. Патрик подумал, что мог бы так лежать и, не отрываясь, смотреть на нее сколько угодно — всю жизнь, если б было можно. Она беспокойно пошевелилась во сне, но быстро притихла, и ее дыхание опять стадо ровным. Да, правильно говорят, что это — как ездить на велосипеде: научился один раз, потом никогда не забудешь. Патрик имел в виду не столько сам акт, сколько чувство любви к женщине. В свои черные дни и еще более черные ночи Патрику казалось совершенно невозможным, что когда-нибудь снова удастся это пережить.
Эрика беспокойно задвигалась, и Патрик понял, что она скоро проснется. Было заметно, что она тоже поднимает веки с большим трудом. Но когда она все же наконец открыла глаза, Патрик опять удивился, какие они у нее голубые.
