Свободная страна.
Но какова цена этой свободы?
Прошлой ночью, сидя у стола с кружкой кофе, он услышал где-то рядом вой полицейских сирен и подошел к окну: неподалеку от дома в воздухе завис вертолет, щупальцем мощного света обшаривая округу.
Сканер подсказал Даниэлу, что полиция разыскивает подозреваемого в вооруженном ограблении, совершенном на Беверли-драйв – всего в миле от дома Зева Кармели и почти рядом с особняком, где прошло детство Лауры. Родители потом продали его, купив две квартиры – одну в Беверли-Хиллз, другую в Иерусалиме, где и живут сейчас.
Перед самым отъездом в Штаты Даниэл говорил со своим тестем, и тот предупредил его: будь осторожен, в Америке многое изменилось.
А Жене сказал так: В обществе полный обвал, Дэнни-бой. Дорога до школы представляет теперь опасность для здоровья и жизни вашего ребенка.
Поэтому-то Жене и продал свой особняк у Лафайетт-парка – чтобы перебраться в Аризону. Почему именно туда? «Да так, там тепло, а мелаиомы я не боюсь».
Выглядел он уже совсем старым. После смерти Луанны голова его стала белой, кожа обвисла. Слишком рано она ушла – в шестьдесят внезапно отказало сердце. Жене нашел ее лежащей на полу кухни. Еще одна причина продать дом.
Высокое кровяное давление. Знакомый врач сказал Даниэлу, что гипертония у чернокожих – обычное дело. Кто-то считает виноватой их диету, кто-то – генетику. Кто-то – расизм.
Даниэл понимал это. Сколько раз его самого арабы называли грязным евреем, а многие другие – ниггером – из-за цвета кожи.
Слыша подобное, он научился никак не реагировать. Только сердце стучало так, что удары его отдавались в ушах...
Интересно, а диабета своего Жене тоже не боится? Судя по пирожным на столе, когда Даниэл последний раз заходил к нему, чтобы посмотреть дело Ортиса и залитые кровью кроссовки, на диабет Жене тоже махнул рукой.
Друг, как обычно, пришел на помощь. Даниэлу было приятно думать о том удовольствии, которое он доставил Жене своей просьбой. Долго он еще протянет, бедняга? Вернувшись на работу, он звонил трижды, говорил, что с радостью сделает для Даниэла все, что будет в его силах. Но нет, хватит. Больше никаких услуг. Жене болен, ему нужно подумать о здоровье. Незачем втягивать его еще глубже.
ЕслиСтерджис согласится сотрудничать.
Он обещал, но кто знает?
До конца доверять ему невозможно.
Шарави вышел из-под душа в тот момент, когда вода только стала теплеть. С наслаждением растер полотенцем покрывшуюся гусиными пупырышками кожу.
Америка.
Демократия зародилась в Греции, но настоящий свой дом обрела здесь. К тому же Америка являет миру пример истинной доброжелательности – ни одна другая страна не относится к чужим проблемам и бедам с большим пониманием и сочувствием. Но сейчас за широту своих взглядов и уважение к свободе американцы вынуждены расплачиваться стрельбой на улицах городов, разрушением духовных ценностей, убийствами детей.
Примерно то же можно сказать и о родине – несмотря на то что Израиль для многих предстает в облике маленького, но крепкого борца, Даниэлу земля предков виделась гостеприимным домом, где живут добрые, не умеющие помнить зла люди, всегда готовые великодушно протянуть руку поверженному противнику.
Вот почему, думал он, мы не жадны в своих победах. Вот почему Израиль стал первой в истории страной, добровольно отдавшей добытую с оружием в руках землю в обмен на сомнительный мир с теми, кто люто ненавидит нас.
В период интифады Даниэл наблюдал за тем, как палестинские арабы с удивительным актерским мастерством ставили на площадях городов впечатляющие спектакли гражданского неповиновения, выдавая их за акции стихийного народного протеста, раздувая до невообразимых масштабов неизбежные для режима оккупации моменты жестокости. Перед объективами фото– и телекамер плясали мальчишки с булыжниками в худеньких руках, мировая пресса смаковала детали трагедии. Газеты кричали о полицейских дубинках и бесчеловечных резиновых пулях, с неохотой отводя на своих страницах пяток строк сообщениям о том, как в соседней Сирии десятками тысяч уничтожал своих потенциальных противников президент Асад.
Но никто и не утверждает, что жизнь – штука справедливая. Конечно, куда лучше чувствуешь себя в свободном обществе... хотя временами...
Вновь память вернулась к Элиасу Дауду, к надеждам, оказавшимся брошенными на ветер.
Рыжеволосый араб-христианин из Вифлеема был его лучшим детективом по расследованию убийств, сыгравшим основную роль в деле Мясника и при любых обстоятельствах сохранявшим свою непредвзятость, что давалось временами с огромным трудом – за исключением Даниэла емуне доверял никто. После того как дело Мясника было закрыто, каждый участник расследования получил повышение, Дауда же высокое начальство демонстративно обошло стороной. Даниэлу пришлось проявить все свое упрямство, чтобы добиться для него назначения на пост инспектора Южного управления. До Элиаса на этой должности арабов еще не бывало. Отцу семерых детей прибавка к окладу куда важнее очередной медали, которой собирались отметить его заслуги.
Таким образом Даниэл смог оставить Дауда под своим началом, поручив ему контролировать ход расследования не имевших политической подоплеки убийств: дело банды в Старом городе, жертвы рэкета и прочая обычная полицейская работа. Этим он оберегал покой как самого Элиаса, так и недоверчивого начальства. Зачем давать кому бы то ни было повод подозревать Дауда в пособничестве экстремистам?
Потом вспыхнул огонь интифады. Через обломки рухнувшей стены страха хлынули риторика, разнузданная наглость, волны насилия. Стала проявляться религиозная нетерпимость, и христиане Вифлеема, Назарета, а также других городов, помня о Бейруте, начали сниматься с насиженных мест, перебираясь к родственникам в Иорданию, Европу и Америку. Многие уезжали семьями.
Однажды утром, когда Дауд не пришел в отдельный кабинет ресторана на Кинг Джордж-стрит, где рабочая группа Управления ждала его доклада о роли банды Рамаи в деле по контрабанде гашишем, Даниэл сразу понял, что, произошло нечто необычное. Элиас всегда был ходячим хронометром.
Даниэл распустил собравшихся и принялся звонить Дауду домой. Телефон молчал.
На дорогу до Вифлеема вместо обычных двадцати минут ушло двенадцать. У въезда в город Даниэл увидел несколько армейских джипов и полицейских «фордов» с синими проблесковыми маячками. Хмурые лица людей. Ощущение надвигающейся грозы.
Предъявив значок, Даниэл прошел через мрачную толпу к дому Дауда – небольшому сложенному из светлых плит песчаника кубу, обнесенному вешками с оранжевой полицейской лентой. На крошечном глиняном дворике копошились цыплята. Всегда висевшее в окне Дауда распятие отсутствовало – с чего бы это?
Последний раз Даниэл был здесь очень давно. Грустное, полное какой-то безысходной печали место. Вряд ли оно многим лучше той лачуги в Йемене, где родился его отец. И все же Дауд очень гордился тем, что новый оклад позволил семье приобрести домик в свою собственность.
Из чувства сострадания стоявший у порога полисмен посоветовал ему не входить внутрь, однако погруженный в мысли об Элиасе, его толстушке-жене, которую он безумно любил, и о семерых смеющихся детских рожицах, Даниэл толкнул дверь.
Дети исчезли. Только через несколько месяцев Даниэл выяснил, что они каким-то образом очутились у родственников в Аммане. Узнать больше оказалось невозможно.
Зато Дауд и толстушка-жена остались дома.
Разделанными. Как овцы, которых везут на рынок.
Связанными, исполосованными ножами, с отсеченными руками и ногами. Жена – истекающий желтым жиром кожаный мешок с выкатившимися из орбит глазами. Дауд – вместо вырванного языка изо рта свешивается отрезанный половой член.
Топоры, сказал врач. И большие длинные ножи. Шесть-семь человек, пришедшие из ночи, сделали свое дело быстро.
И мухи в воздухе, множество мух.
Кровью выведенные на стене слова:
АЛЛАХ АКБАР! СМЕРТЬ ПРЕДАТЕЛЯМ!
Даниэл сел в машину и вернулся в Иерусалим, не произнеся ни слова, никак не проявив своих чувств.
Держать все в себе. Всегда, полностью, постоянно.
Как Мертвое море, до краев полное спокойной, без намека на рябь горечи, в которой нет и не может быть ничего живого.
Обращаясь к руководству с просьбой разрешить возглавить расследование, Даниэл говорил ровным беспристрастным голосом.
Естественно, ему ответили отказом. Специфика, объяснили они. Арабы посчитались с арабом – детективу-еврею никто из них и слова не скажет.
Он пытался настоять на своем, требовал, но результат оставался прежним. Не желая сдаваться, зная, что в глазах окружающих выглядит идиотом, с мучительной болью в голове возвращался он вечерами домой, испепеляемый тщательно сдерживаемой яростью. Необходимость улыбаться Лауре и детям превратилась в настоящую пытку.
