— Вставай, Болотников. На корабль опоздаем.
— Да я давно стою. Чай будешь?
— Откуда?
— У болгар взял.
— У каких?
— Да пробегали тут. Ты спал.
— Еще что?
— Водки предлагали.
— Выпил?
— Не… Водки мы внизу напьемся. Вдосталь.
— Вот как ты заговорил. Ну, пошли.
Чай с сухариком пришелся как нельзя более кстати. Густой, крепкий. Только вот без сахара.
Саша с тоской оглядел то, что они сейчас покидали, и пошел вниз не оглядываясь.
— Ну, давай. Про Каргополь. А то не дойду, — попросил Пес.
— Ага. — Согласился Саша. — У нас один мент бересту плетет.
— Зачем?
— Любит. Художник. Лапоточки, корзинки, ведерки. Другое всякое.
— Потом что делает?
— Сдает в магазин народных промыслов.
— Большой мент?
— Не. Метр семьдесят шесть. С пузиком.
— Иди ты, «с пузиком». Чины какие?
— Зам начальника УВД.
— Эка… Интересные дела. И берут бересту?
— Не… Берут немножко. Он не из-за денег.
— Ясно. Еще что? Ты вот как к народу своему относишься? К каргопольскому?
— Плохо отношусь. Народ дикий.
— Чего так?
— Север. Лагерей близко много. Многие опять же осели, сиделые. Опять же ни татарин, ни немец до нас не добрались. Только комиссары пошалили. То есть кровь у нас не обновлялась. Северная кровь придает рожам неизгладимое впечатление. Неподготовленный человек шарахается. Я вот как выгляжу?
— Нормально выглядишь. Как человек с Севера.
— Спасибо. Ты тоже не красавец.
— А я и не претендую. Давай-ка присядем. Водички хочется.
— Хочется — присядем.
— Я вот еще спросить хотел.
— Про лагеря?
— В холле, в гостинице — пианино раздолбанное. Я отдыхал, а молодежь оттягивалась.
— Ну?
— Оно всегда там было?
— Сколько себя помню… А что? Хорошая вещь. Люди играют. Когда выпьют.
Солнце выкатилось на свое привычное место. Тяжелый, наполненный потусторонним теплом воздух, с запахом каменной пыли и памятью о ночи на вершине, прижимал Пса к тропе, как будто рюкзачок с полупудовым камнем на спину ему сам по себе забрался и накинул ремни на плечи. Инерция.
— А почему никто не окает у вас? Ведь Вологодчина рядом, — спросил он Сашу.
— А чего мы должны окать. Мы должны цокать.
— Это как?
— Цасы. Цаска.
— И что?
— Так. Кое-кто. В основном, мы чисто говорим.
— Гордишься?
— А чего мне? Мы народ корневой. Север. Озеро. ГУЛаг.
— А что там у вас в ГУЛаге с ценами? Вот выйдет человек от хозяина и что? Хлебушек почем, хороша ли сметана?
— Недавно молокозавод заработал. Отличное молочко. Сметану, впрочем, лучше покупать Вельского изготовления. Но Вологда всех бьет. Вот там сметана.
На объездной появилась бензоколонка. Опупеть… Такое наворотили. Хошь в кафе сиди, хошь в магазине чипсы покупай. Хошь бензином заправляйся или соляркой. Вот только водопровод не везде. Так что прачечная наша там, где теплые ключи бьют: кому экзотика, кому спасение. Но какое белье. Какое свежее. Мне этих машин говенных не надо. Только с реки. И ни аллергий, ни лишаев. Только козлы автомобили норовят помыть. Перед входом — щит с надписью «Автомобили не мыть!» Все равно лезут. Эй, ты чего, Песка?
Пес стал падать. Опускаться медленно и заваливаться. Саша прихватил его за плечи и протащил в тень. Это, значит, метров пятьдесят. К кривому дереву.
Пес просто отлетал в какую-то бесконечную темноту. Только ему показалось, что его провело по трем огромным шестерням. Ни снов, ни видений, ни знаков. Потом день возвращался в него, свет приходил через мутную щель, и лицо Саши, склонившегося над ним, было первым признаком возвращения.
Вот так. Три шестерни, три круга, должно быть, это — круги ада, и три времени. Все это прошло через него и стальные зубья протащили его сквозь тьму веков. И вслед за ним, взвешивая на стальных точнейших весах, на двух чашках, блестящих от вечной работы, прикинул Создатель все, что у него было за душой: надежду, веру, страх…
Была там и любовь, но он, забывая о жестоких законах механики, преступно длил свое прощание на давней трамвайной остановке. Только он забыл, в каком это городе и в какой стране! В этом он был виновен. Трупы эти служебные, ножи и пули, кровища вечная — это все ничего, это военное, это ладно. Он забыл главное слово, и слово это было — любовь! А когда вспомнил о ней, то неумолимая сталь перерезала те тончайшие нити.
Паперти, площади, разное солнце разных стран…
Вино такое же дерьмовое, как эта рицина. Везде есть своя рицина и уза своя. Брага каргопольская. В этом больше любви, чем в винище элитном! Рвут шестерни, перемалывают, и поломанные иголки уходят своими фрагментами внутрь, в глубину, откуда их никакой хирург не достанет. Что теперь будешь делать, Саша?
Почти всю воду из их запасов израсходовал его друг.
— Ты, Песка, очнулся. И это хорошо. Скоро роща. Там отлежишься. И на пароход, может, успеем.
— А если не успеем?
— Да что нас не пустят, что ли?
— Куда?
— В скит.
— В какой?
— А где мы были?
— Если в Анну идти, то на пароход не успеем. Надо на пароход. В монастыре отлежусь. Там хорошо. Прохладно. Пошли, однако.
Им, этим ступеням каменным, наверное, тысяча лет. Вон как ногами побиты. Мулашки вниз бегут. Албанцы с грузом. Монахи. Какушки мулашкины под ногами, но вот попался фонтанчик с водой. Теперь не пропадем. Они долго сидят, пьют, умываются. Море уже близко. Пристань. Там пиво баночное, холодное, и булка с сыром. Или с ветчиной. Это — кто как захочет. А они на горе побывали, и Пес ожил. Вон как лапами засучил.
На паром они опоздали. Немного так, минут на десять. Но дело еще не было безнадежным. Вот протелепает он до Дафнии, потом вернется и заберет их. Пока можно на пристани посидеть. Посмотреть на море. Облачка нанесло. Как в насмешку. На горе бы их. Да ничего. Вот и паром показался, только что-то не собирается снова приставать. Зачем? Груз взят, груз принят, а то, что на пристани два мужика семафорят и два монаха просят развернуться, это так. Служебному греку сделать лишний расход топлива — да вы смеетесь?
— Вот так, Болотников. Пошли ночлег искать. Да поесть бы чего.
— Ты в сарай портовый зайди. Вон грек яблоко трескает. Купи у него хлеба или что там еще есть?
Пес отправился на переговоры и получил полный отказ. Ни за деньги, ни так.
Они сели под деревом. В тени.
— Там скит. Как называется, не помню. Еще дальше — Павла. А этот — маленький, не помню… Пошли. Красивый домик. Примерно, с километр или менее того. Какие наши годы?
Эти полкилометра стали для них самыми трудными. Причем Пес включил свои служебные, последние возможности. Как он умел это делать. А Саша приуныл. В глазах у него поплыли мошки белые. Идти нужно было по узкой тропе вверх.
Скит возник вдруг прямо за поворотом. Огромный огород, красивое красное здание с верандой и солнечной батареей. Они присели за столом, у входа, и, прежде чем позвонить, Пес помолился.
Вышел, спустившись по лестнице со второго этажа, монах. Он хорошо говорил по-английски.
Оставить их на ночь парень не мог. Старец отбыл по своим делам и благословения на прием гостей не оставлял. Не мог он их пустить, но еды вынес. Основательный пластиковый пакет вынес и от денег отказался. Саша совершенно растрогался, обнял грека, расцеловал. До Павла совсем немного, подтвердил монах. Подкрепившись, дойдете за полчаса, сказал он.
Они сели под оливой. Полная тень и роскошь травы. В пакете — хлеб, оливки, кальмара килограммовая банка, голубцы овощные. Сардинки.
Эту трапезу следовало запомнить до гробовой доски.
Русскую речь они услышали через час, подходя к архандарику.
Не работал никакой архандарик, ремонтировался, а советские абхазы заканчивали трудовой день. Пес предположил относительно их национальности, зная некоторые особенности речи и способы носить одежду. Каких только способов ношения одежды и особенностей речи он не знал.
— Бог в помощь, — приветствовал Пес высокого мужчину, как видно — начальника.
— Бог в помощь.
— Слышим родную речь. Думали, померещилось. А где отцов найти?
— Каких?
— На пароход опоздали. До утра бы прилечь.
— А не работает гостиница. Ремонт у нас. С месяц еще.
— А другая есть?
— Откуда? И начальство в отъезде. Не можно.
— Это конец, — сказал Саша и сел на землю.
— Откуда вы вообще?
— С горы. Заплутали малость. Два дня плутаем.
— А спали где?
— На вершине.
— Там же холодно.
— Не холодней, чем за облаками.
— Совсем вижу, доходяги. Ели чего?
— В скиту дали покушать. Консервы.
Парень оказался понтийским греком, работавшим на подрядах здесь уже лет двадцать. Еще со времен большевиков. Он не имел права пускать их без ведома отцов, но и оставлять на улице посовестился, а потому взял грех на душу. Одна бытовка оказалась совсем свободна. Работяги отбыли в отпуск на Большую землю, и Пес с Сашей получили койки. Они помылись под краном во дворе и были допущены под кухонный навес.
