С. Грамон (сменивший получившего назначение в Берлин А. Керка) писал государственному секретарю К. Хэллу, что налицо «очевидное стремление удалить из комиссариата по иностранным делам служащих, которые были тесно связаны с литвиновским руководством»{461}. «…Всех надо было менять… мне пришлось строго очень менять почти всю головку», — вспоминал В.М. Молотов о проведенной им чистке в НКИД СССР{462}.
Большой интерес представляют донесения американского посольства в Вашингтон, посвященные одному из ключевых событий в советско-германских тайных переговорах — первой встрече В.М. Молотова в качестве наркома иностранных дел с германским послом Ф. Шуленбургом, которая состоялась 20 мая.
Ранее Ф. Шуленбург, в прошлом германский посланник в Иране, выезжал в Тегеран для участия в церемонии бракосочетания члена шахской семьи. Оттуда он был неожиданно вызван в Берлин, где получил новые инструкции от министра иностранных дел И. Риббентропа. С. Грамон доносил 17 мая в Госдепартамент, основываясь на информации, полученной от «Джонни»: ожидается прибытие Шуленбурга с важной, но пока еще неизвестной инструкцией, и что он будет принят Молотовым и его заместителем Потемкиным{463}.
В тот же день, когда Ф. Шуленбург был принят В.М. Молотовым, Госдепартамент получил от своего посольства в Москве информацию с грифом «сугубо конфиденциально», в которой излагалось содержание инструкций И. Риббентропа. Перечислялись их основные пункты: германское правительство считает, что отныне между Германией и Россией не существует непреодолимого идеологического барьера; у Германии более нет враждебности к СССР, в связи с чем она хотела бы выяснить нынешнюю советскую позицию. Послу вменялось в обязанность соблюдать осторожность, чтобы не вызвать тревогу у Японии — участника Антикоминтерновского пакта{464}. Американский информатор в германском посольстве подчеркивал, что «инструкции послу носят общий характер и пока не могут рассматриваться как определенное немецкое предложение Союзу Советских Социалистических Республик, хотя и являются, возможно, первым шагом в этом направлении, и что дальнейший прогресс по очерченной линии будет зависеть от того, какова будет здесь реакция на беседы с послом»{465}.
Известные официальные публикации о приеме В.М. Молотовым германского посла 20 мая — как донесения из Москвы американского посольства, основанные на информации от «Джонни», так и запись беседы, сделанная Молотовым, — практически совпадают.
Согласно американскому документу, часовая беседа началась с заявления посла, что он нашел в Берлине новую, более благоприятную по отношению к СССР атмосферу, и что следует возобновить прерванные экономические переговоры. Но В.М. Молотов выразил сомнение в перспективности таких переговоров, пока под переговоры не будет подведена «политическая база». Дальше разговор сконцентрировался на политическом аспекте советско-германских отношений, причем каждый из собеседников пытался выведать что-либо конкретное о позиции другой стороны. Посол говорил, что он по своему положению не может определять политику правительства Германии, но Молотов, будучи главой правительства, обладает для этого полномочиями, чтобы объяснить, что он имеет в виду под «политической базой». Молотов ограничился словами, что вопрос требует дальнейшего обсуждения{466}.
Осторожность, проявленная обеими сторонами, объяснима — ведь речь шла об изменении вектора их внешнеполитической ориентации. Перехода, в преддверии всеобщего европейского конфликта, от глухой враждебности — к партнерству. Значит ли это, что сталинское руководство уже сделало свой выбор между западными демократиями и нацистской Германией? Этим вопросом задавались и в посольстве США. Несмотря на отрицание немецкой стороной связи между ее предложением возобновить торгово-экономические переговоры и тройственными переговорами в Москве, писал С. Грамон в Госдепартамент, «немецкое обращение не могло не быть связанным с советско-английскими переговорами»{467}.
Оставим пока в стороне вопрос о том, когда в Кремле приняли принципиальное решение договориться с нацистской Германией вместо соглашения с Англией и Францией. Здесь отметим не менее важное обстоятельство, о котором говорят оба документа — и американский (основанный на информации от «Джонни»), и советский. А говорят они об одном и том же: непосредственная инициатива перевода советско-германских переговоров из экономической плоскости в политическую принадлежала советской стороне — отнюдь не германской. После заявления В.М. Молотова о том, что «экономическим переговорам должно предшествовать создание соответствующей базы», в его записи беседы читаем: «Во время всей этой беседы видно было, что для посла сделанное мною заявление было большой неожиданностью. Он всячески пытался заверить, что Германия серьезно относится [к переговорам] и рассчитывает на заключение экономического соглашения с СССР. Посол, кроме того, весьма стремился получить более конкретные разъяснения о том, какая именно политическая база имеется в виду в моем заявлении, но от конкретизации этого вопроса я уклонился»{468}. Мог дать разъяснения, но уклонился.
После приема у наркома германский посол направился к его первому заместителю. Ф. Шуленбург пришел ко мне, записал В.П. Потемкин, «растерянный и смущенный». Не получив ответа на вопрос, что за надлежащая политическая база должна быть подведена под экономические переговоры, посол не знал, что ему сообщить в Берлин о беседе с Молотовым{469}. Любопытно, что эта важная для выяснения сути дела запись Потемкина не была отобрана для публикации составителями сборника документов «Год кризиса. 1938–1939», изданного МИДом СССР.
Хотя В.М. Молотов не решился конкретизировать свой интерес к политическому соглашению с Германией, Ф. Шуленбург, подводя итог беседе в своем донесении в Берлин, оказался близок к истине. По его мнению, «только определенное предложение, исходящее от германского правительства, будет здесь рассматриваться всерьез»{470}.
Догадка Ф. Шуленбурга о том, что В.М. Молотов своим требованием о необходимости подведения под двусторонние отношения «политической базы» хотел подтолкнуть немецкую сторону к «определенному предложению» на переговорах, нашла подтверждение в выступлении В.М. Молотова 31 августа на сессии Верховного совета СССР с предложением ратифицировать подписанный им советско-германский пакт. По признанию Молотова, с 1926 года «политической основой» отношений с Германией стал «договор о нейтралитете» (Берлинский договор о дружбе и нейтралитете — В. Н.), «который был продлен уже нынешним германским правительством в 1933 году». Добавив, что «этот договор о нейтралитете действует и в настоящее время»{471}.
Следовательно, к моменту заключения пакта о ненападении продолжал действовать продленный Гитлером в мае 1933 г. Берлинский договор, представлявший ценность, по признанию Молотова, именно как политический договор. Статью о нейтралитете дополняли и развивали другие статьи договора, закрепившие характеристику двусторонних советско-германских отношений со времен Рапалло 1922 г. как «самых дружественных» (М.М. Литвинов). Но объяснение советского стремления заключить с Германией новый договор только тем, что вместе с ним стороны подписали секретный протокол о разделе «сфер интересов» в Восточной Европе, будет не полным, не учитывающим широкого геополитического контекста пакта о ненападении, подлинное значение которого раскрылось через несколько дней, когда Германия напала на изолированную Польшу, союзницу Франции, а сталинский Советский Союз закрепил антизападную направленность нацистской агрессии. Чтобы события развивались именно так — движением к всеобщему конфликту в Европе, — и потребовался новый договор.
По приведенным выше документам видно — и это следует подчеркнуть, — что на данной стадии продолжавшейся эволюции советско-германских отношений большее стремление к двустороннему сближению проявляла советская сторона, высказываясь за то чтобы не ограничиваться сферой экономических отношений, а урегулировать двусторонние политические отношения. Более того, сделать политическое урегулирование приоритетным — «базовым» для двусторонних отношений.
Все же нельзя не задаться вопросом: подведение какой именно «политической базы» под советско-германские отношения имел в виду В.М. Молотов? Если он имел в виду только заключение договора о взаимном ненападении, то мог воспользоваться заявлением Ф. Шуленбурга о том, что германское правительство считает Берлинский договор 1926 г. сохраняющим силу. Молотов же, как уже говорилось, «уклонился» от разъяснения своей позиции, несмотря на настойчивость посла. Другими словами, у него была уже выработана определенная позиция, но Молотов предпочел пока не раскрывать карты.
