Безусловно, западные представления о мире были более реалистичными, чем советские, но они не могли дать ответ на вопрос о национальных интересах России и ее месте в мире. После преодоления «холодной войны» тезис об идентичности основных интересов Российской Федерации и США помогал уже мало: множество проблем содержалось в деталях и «нюансах». Козырев, выдвинувший идею демократической общности как основы российско-американских отношений, заслужил в 1993 г. резкий комментарий со стороны бывшего президента США Р. Никсона: «Россия – великая держава. Ее внешняя политика должна служить ее интересам. В целом российские интересы совпадают с американскими. Но мы должны понимать, что хотя мы сейчас друзья, а не противники, это не означает, что у нас не будет расхождений… Россия должна избегать жесткой привязки к США, когда это наносит ущерб российским интересам. Иначе противники реформ в России превратят внешнеполитическую проблематику в дубинку, которой будут колотить реформаторов по голове»16.
В принципе, еще в раннем проекте российского МИДа (апрель 1992 г.) перечислялись актуальные и перспективные области расхождений между Россией и Западом. Речь шла об «исключительно высокой роли США и НАТО в решении внутренних дел СНГ», что при определенных условиях может стать нежелательным, о недопустимости формирования подобия санитарного кордона на западных границах СНГ и о нежелательном для Российской Федерации стремлении стран Центральной и Восточной Европы и Балтии ассоциировать себя с НАТО и т. д. Однако как должна была вести себя Россия, чтобы отстоять эти интересы, не было прописано. Тем не менее весной 1992 г. курс на развитие партнерства, а в дальнейшем союзничества с США и Западной Европой был определен четко.
Андрея Козырева традиционно обвиняют в отсутствии четкого видения национальных интересов, подчинении российской политики интересам США; в идеализации западной модели и стремлении любой ценой и на любых условиях присоединиться к Западу; в продолжении традиции неоправданных уступок, начатых Горбачевым и Шеварднадзе17. Эти обвинения по большей части несостоятельны и несправедливы. Для того чтобы «четко видеть» национальные интересы, необходимо, чтобы они вначале сформировались. Интересы не вечны; разница между интересами СССР (скажем, 1982 г.) и России (например, 1992 г.) столь же велика, как между брежневским Советским Союзом и ельцинской Россией. Козырев, как и другие более или менее самостоятельные политические фигуры ельцинской эпохи18, исходил из своего понимания этой разницы и из представления о желаемом и возможном. В отношениях с США Козырев не столько «подчинялся», сколько исходил из убеждения, что фундаментальные интересы двух стран совпадают, и признавал роль США как единственной оставшейся сверхдержавы. О цене и условиях присоединения к Западу речь впереди. Что же до уступок, то ресурс их был практически исчерпан еще в 1990 г. Козырева, как и любого руководителя внешней политики, тем более в революционное время, есть за что критиковать. Однако утрата Россией статуса великой державы не вина Козырева или Ельцина, а неизбежное следствие политики всех послевоенных руководителей КПСС.
Слабость внешней политики так называемого романтического периода (1992 г.) заключалась в отсутствии у нее элитной поддержки. Большая часть номенклатуры, поддержавшей Ельцина по тактическим соображениям, не только отвергала курс на западную интеграцию, но и стремилась подорвать позиции Козырева. Здесь коренилось принципиальное отличие реформы внешнеполитического курса от экономических и даже политических преобразований. Ельцинское большинство активно поддержало рынок, рассчитывая обогатиться; оно также поддержало политический плюрализм включая некоторые институты демократии, видя в этом гарантии собственной свободы и участия в принятии решений. В отношениях с внешним миром почти никто не желал возврата к конфронтации, закрытости страны. В то же время мало кто был готов расстаться с представлением о России как о великой державе, равной США и всей объединенной Европе. Более того: державный патриотизм (на словах) стал своего рода индульгенцией за грубость нового русского капитализма.
Играя крайне слабыми картами, но сознательно отказываясь признавать это, чтобы не допустить понижения статуса страны, руководители российской внешней политики попали в ловушку. Они безуспешно пытались завышать значение России в глазах западных партнеров и столь же безуспешно старались пропагандировать в российской аудитории выгоды от тесного сближения с США и Европой (например, внедриться в НАТО, чтобы влиять на Запад изнутри). Им все меньше верили и дома, и за границей. Пытаясь спасти ситуацию, Козырев уже с конца 1992 г. был вынужден маневрировать, заигрывать с национал-патриотами, демонстрировать неуступчивость перед западными партнерами и т. д.
Андрей Козырев, однако, был прав в главном: Запад является естественным союзником демократической России. Силой Козырева была поддержка со стороны Ельцина, которую он сумел завоевать и затем удерживал в течение пяти лет. Будучи министром, он оставался профессионалом, полностью лояльным президенту. Ельцин, со своей стороны, предоставил Козыреву широкую самостоятельность, особенно в первые годы. Слабостью Козырева были не его враждебные отношения с Верховным Советом, а затем с Государственной думой: и в том, и в другом парламенте большинство принадлежало антизападным силам. Проблемой, причем не только самого Козырева, стало отсутствие более или менее сплоченной команды профессионалов-единомышленников, объединившихся вокруг идеи новой внешней политики – своего рода аналога команде экономистов Гайдара и Чубайса. Более того, вместо общей работы в поддержку единой линии внешнеполитическая элита объединилась лишь для того, чтобы подрывать позиции министра в Кремле и в зарубежных канцеляриях.
Безусловно, Андрей Козырев несет свою долю ответственности за то, что, ориентируясь исключительно на президента, не сумел выстроить отношения с наиболее активной и влиятельной частью профессионального сообщества. Он также совершил ошибку, попытавшись перехватить лозунги своих националистических оппонентов. Уйдя в отставку, Козырев, в отличие от Егора Гайдара, не создал научно-политического центра, который продолжал бы оказывать влияние на формирование внешней политики России.
Большая часть российских элит в 1990-е годы инстинктивно стремилась занять положение в ядре, центре мировой системы19. Лишь очевидное меньшинство заявляло о готовности действовать «внесистемно» – например, заключая альянсы с «государствами-изгоями» – Югославией, Ираком и др. Проблема, однако, заключалась в том, что после окончания «холодной войны» не только в центре, но и центром мировой системы реально оказались США и руководимые ими военные союзы (НАТО) и финансовые институты (МВФ, Всемирный банк). В этой связи перед Российской Федерацией встала трудная дилемма – присоединяться к ядру американоцентричной системы или искать ей актуальную или перспективную альтернативу.
Стимул для «политики присоединения» был, в принципе, очень мощный. С официальным отказом от коммунизма и добровольным «роспуском империи» между Российской Федерацией и США исчезли формальные причины для противостояния. Более того, новый взгляд на отечественную историю свидетельствовал, по словам популярной на рубеже 1990-х годов песни, что, «по новейшим данным разведки, мы воевали сами с собой». Если США, таким образом, никогда не были противником России, наоборот, вместе с российскими демократами противостояли советскому коммунизму, а присоединение к американской системе давало доступ к инвестициям, технологиям, управленческому опыту и т. п., жизненно необходимым для модернизации России, то в чем состояли трудности этого пути?
Если формулировать коротко, то основная проблема заключалась в невозможности для России 1990-х годов интегрироваться в систему современного Запада на своих условиях, т. е. немедленно и с сохранением высокого статуса, и неготовности сделать это на общих для всех посткоммунистических стран основаниях – последовательной и глубокой вестернизации политической, экономической и общественной жизни и признания лидерства США.
Принципиальные сторонники присоединения России к Западу были все время в явном меньшинстве. Часть из тех, кто их какое-то время поддерживал, были оппортунистами, готовыми изменить свою позицию при изменении политической конъюнктуры. Еще более серьезной проблемой было то, что «интеграторы» не сумели выработать формулу, соединявшую демократию и рынок с национальными ценностями. Реформаторы, по сути, были интернационалистами (что давало их противникам повод сравнивать их с большевиками). Собственно национальное они были готовы отдать своим оппонентам, не видя в нем большой ценности. В контактах с США и Западной Европой либералы часто прибегали к простому методу убеждения западных партнеров: если вы не окажете нам поддержки, то нас сменят люди, которые вам совсем не понравятся.
