Поддерживавшая реформаторов часть политического центра была готова согласиться на интеграцию России в Европу, в западное сообщество, но лишь «такой, как она есть», со всеми присущими ей качествами и амбициями ее элит.
Представления большей части российской верхушки о статусе России как великой державы в течение 1990-х годов оставались неизменными. Ельцин до самого конца своего президентства воспринимал себя лидером мировой державы. В проекте Концепции обеспечения безопасности и военной доктрины Российской Федерации (1992 г.)20 заявлялось, что Россия имеет все основания оставаться одной из великих держав. Более трезвые оценки положения России в ряду средних держав (Франция – Индия – Бразилия) были редкостью21. Даже признав после распада СССР абсолютное превосходство США над всеми другими государствами, российские элиты стремились занять особое, привилегированное положение рядом с Америкой, возможно, чуть позади, но не под ней. Интеграция на подобных условиях до сих пор западному сообществу неизвестна.
Гипертрофированное представление о роли своей страны побуждало представителей консервативного крыла российских элит болезненно реагировать на случаи политического или военного вмешательства США в конфликты в различных регионах мира, где СССР прежде конкурировал с Америкой, но куда Россия уже была неспособна проецировать силу и влияние.
Элиты и значительная часть общества по традиции рассматривали мировую гегемонию любой иностранной державы как высшую степень угрозы для национальной безопасности. New World Order, провозглашенный Дж. Бушем-старшим на рубеже 1990-х годов, неизбежно и часто непроизвольно воспринимался в одном ряду с германским Neue Ordnung начала 1940-х. Подчиниться Америке, стать частью ее окружения в качестве младшего партнера или союзника, встать в один ряд не только с европейскими державами (Великобританией, Францией, Германией), которых СССР в XX в. многократно превзошел по основным показателям национальной мощи, но особенно с бывшими советскими сателлитами было психологически невозможно.
Необходимо учитывать, что европейские державы после Второй мировой войны не столько признали, сколько призвали американскую гегемонию – в условиях крайнего истощения сил или полной капитуляции, в ситуации «двойной угрозы» со стороны Советского Союза и действовавших с ним заодно местных коммунистических партий. Для Российской Федерации в конце XX в. угроз такого характера, которые вынудили бы ее руководство искать спасения в Вашингтоне, не существовало. Не было в России и тех стимулов, которые двигали элитами стран Центральной и Восточной Европы на рубеже 1990-х годов: освободиться от доминирования со стороны Москвы и «навсегда закрепить» свою принадлежность к Западу, Европе, одновременно подстраховавшись от возможной нестабильности и от эвентуальных притязаний с востока. Угрозы, которые ощущались российскими элитами в начале 1990-х годов, носили столь дисперсный характер, что больше дезориентировали, чем сосредотачивали внешнеполитическую мысль.
Попытка Ельцина и Козырева установить привилегированные отношения с Вашингтоном на основе равного партнерства22 провалилась. В 1992 г. Дж. Буш-старший отверг предложение Ельцина о заключении формального союза между Россией и США как бессодержательное. По оценке Белого дома, ситуация в России в тот момент была еще слишком неопределенной. Главная задача, с точки зрения американской администрации, заключалась в том, чтобы избежать катастрофы, т. е. реванша коммунистов-империалистов, и упорядочить элементарную управляемость страны. Вместе с Западной Европой США стремились также обеспечить соблюдение Москвой обязательств СССР по договорам о контроле над вооружениями, и особенно обеспечение контроля за ядерным оружием, а также договоренностей о выводе войск из Германии.
Смена президента США в результате выборов 1992 г. привела к коренному повороту в российской политике Белого дома. В отличие от осторожно-отстраненного курса старшего Буша, в котором сказывалась инерция отношения к Советскому Союзу, политика администрации Билла Клинтона исходила из того, что главной проблемой США стала слабость России, а не ее сила. В меморандуме президенту его близкий сподвижник Строуб Тэлботт так суммировал значение Российской Федерации для США: источник сырья, рынок для американских товаров, младший партнер США на международной арене23. Устремления российского руководства в целом соответствовали американским интересам24.
Это был принципиально новый взгляд на Россию, переводивший ее в другую категорию государств с точки зрения Вашингтона. Клинтон и Тэлботт, однако, были не созерцателями, а активистами. По их убеждению, именно характер политического режима в России жестко определяет направленность российской внешней политики. Соответственно подход демократов основывался на активной вовлеченности США в процесс российской трансформации во всех важнейших сферах – от экономики и финансов до гражданского общества и военного дела. Параллельно Вашингтон осторожно, но последовательно стремился привести международную роль России в соответствие с ее новыми ограниченными возможностями. При этом администрация США стремилась компенсировать свои внешнеполитические шаги символическими жестами или непринципиальными уступками России, формальным отношением к ней как к великой державе. Это подыгрывание имело определенный успех. Как с иронией заметил по адресу российского политического истеблишмента Владимир Лукин в свою бытность послом в США (1992–1993 гг.): «Называйте великой державой, а там делайте что хотите»25.
Политика Клинтона имела, таким образом, внутреннюю логику. Принципиальным было то, что по вопросам, которые составляли casus belli «холодной войны», – дилеммам демократия или диктатура во внутренней политике и соперничество или сотрудничество в международных делах – Клинтон и Ельцин, по словам Тэлботта, были на одной стороне баррикад26. Решение поддержать силовые действия Ельцина в ходе конфликта с Верховным Советом в октябре 1993 г. и приступить к расширению НАТО на восток принимались синхронно. Администрация одновременно стремилась углубить двусторонние американо-российские отношения, добиться сотрудничества между Россией и НАТО, открыть НАТО для новых членов в Центральной и Восточной Европе. Клинтон пытался получить результат, который россияне не рассматривали бы как стратегическое поражение27. «Новое НАТО» и новые отношения с Россией рассматривались как не противоречащие друг другу составные части политики противодействия «силам дезинтеграции», которые вышли на поверхность после окончания «холодной войны»28.
В то время как Клинтон и Тэлботт стремились помочь России преодолеть дефицит демократии, их оппоненты – преимущественно, хотя не исключительно республиканцы – сосредотачивали основное внимание на нейтрализации «имперской закваски» российской внешней политики. В противоположность Белому дому Г. Киссинджер утверждал, что характер политического режима не обязательно является определяющим для внешней политики государства. Этот тезис, основывавшийся на опыте успешного сотрудничества США с недемократическими режимами (например, с КНР в 1970-е годы), был теперь развернут в другую сторону. Киссинджер сомневался в том, что «даже демократическая Россия будет проводить внешнюю политику, способствующую укреплению международной стабильности»29. Дело в том, пояснял президент Центра Никсона Димитрий Сайме, что новая Россия «не покаялась за свою историю»30. В дальнейшем, считали республиканцы, развитие демократии в России могло бы поставить «предел покладистости» Москвы в сфере внешней политики. Действительно, если бы в начале 1990-х годов Верховный Совет, а затем Государственная дума имели реальные рычаги воздействия на внешнеполитический курс, линия Москвы в отношении Украины и Крыма, Балкан и Среднего Востока могла бы быть гораздо более напористой – и авантюрной.
В Европе тоже были расхождения по поводу того, как следует относиться к России. В то время как канцлер Германии Гельмут Коль активно поддерживал Ельцина, другие деятели смотрели на ситуацию в России заинтересованно, но довольно отстраненно. Если Россия сумеет выкарабкаться, отмечал председатель Еврокомиссии Жак Делор, то станет ценным партнером, если нет, то ей грозит опасность нового авторитаризма, распада, связанного с расползанием ядерного оружия31.
Таким образом, как свидетельствует опыт первой половины 1990-х годов, ни один из вариантов интеграции в западное общество для России не подходил. Условия, существовавшие в 1940-х годах в Германии и Японии, отсутствовали. Россия не потерпела военного поражения и не была оккупирована победителем. Она сохранила свою элиту, а элита – свое традиционное мировоззрение. Потенциал России не был немедленно востребован для противостояния новой традиционной угрозе. Отсутствовали в России и условия, приведшие к интеграции западноевропейских стран в 1950-е годы. Между советской и западной экономикой существовал огромный разрыв. В российской повестке дня на первом месте стояла трансформация экономики и общества. Наконец, сохранившееся великодержавное сознание элит и отсутствие явных общих угроз сделали невозможной привязку России к США в качестве младшего партнера Вашингтона.
