Джози открыла кран с холодной водой и сунула палец под струю. Она дрожала всем телом.
— Я не прошу у тебя ни пенни для Руфуса.
— Я знаю.
— И он вежлив с тобой. Он мил. Ты знаешь, какой он. И, несмотря на то, что…
— Не надо, — сказал муж, обнимая ее сзади. Джози прижалась к раковине.
— Прошу, не прикасайся ко мне.
Он убрал руки.
— Я веду себя порядочно, — проговорил Мэт. — Я приноравливаюсь ко всем этим требованиям и делаю все, что в моих силах.
— За исключением того, что касается меня, — сказала Джози. Она закрыла кран и завернула свой палец в кусок бумажного кухонного полотенца. — Я ничего не требую. Потому ничего и не получаю. Я делаю все для всех, и никто даже не думает, что нужно мне. А такое отношение меня обижает.
— Я думаю…
— Но ты ничего не говоришь им. Ты просто ждешь от меня, чтобы я посочувствовала тебе, ждешь, чтобы я представила, что приятно тебе. А сам даже не пытаешься хоть раз подумать, что будет хорошо для меня.
Дверь на кухню открылась. Там стоял Руфус, держа свой учебник по математике. Он посмотрел на них.
— Ой, — сказал мальчик.
Джози проговорила:
— Заходи, дорогой.
— Это математика, — сказал Руфус. — Я не могу решить… — он замолчал.
Мэтью отошел от Джози.
— Тебе помочь?
Руфус с сомнением посмотрел на него. Отчим уселся за кухонный стол.
— Давай сюда.
Мальчик медленно подошел к столу. Он положил учебник перед Мэтью и отступил назад.
— Я тебя не укушу, — сказал Мэтью. — Я разбираюсь в математике. Пожалуй, только в этом.
Руфус подошел немного ближе. Джози наблюдала за ними.
— Покажи мне.
— Тут, — сказал Руфус. Он наклонился вперед, показывая ему пример, почти коснулся плечом отчима. Это была сцена, о которой Джози так долго мечтала — возможно, первый спокойный и незаметный шаг на пути к некоторому подобию отношений между двумя людьми, которые были ей дороже всего на свете. Но сейчас она оставалась равнодушной, наблюдая за ними и ничего не ощущая. Ничего. Душа была опустошена, не способна воспринимать в этот момент ничего хорошего, лишена способности чувствовать радость, даже любовь. На лице Джози отразилась не любовь, а ярость и отчаяние, которые переполняли ее теперь с такой силой.
— У меня болит голова, — сказала она.
Ни сын, ни муж никак не прореагировали. Их головы были наклонены.
— Думаю, ты понял это задание неверно, — сказал Мэтью. — Вот что поставило тебя в тупик…
— Я иду наверх спать, — заявила Джози. — Если ты посыплешь тертый сыр на то блюдо и разогреешь его десять минут в духовке, то ужин готов.
Руфус быстро взглянул наверх, выражение его лица было отрешенным.
— Верно, — проговорил он.
— Увидимся позже, — сказала Джози. Она вышла из кухни и поднялась по лестнице мимо закрытой двери Бекки в свою спальню. Потом легла, не снимая обуви, и дала себе вволю наплакаться.
Должно быть, прошло часа два. Она, видимо, заснула сразу, потому что слегка замерзла, а слезы на щеках засохли солеными полосами. Это были слезы жалости к себе, возможно, слезы гнева и, конечно, же — бессилия.
Джози лизнула свой непораненный палец и стерла им следы слез. Потом повернула голову. На маленьком прикроватном столике со стороны Мэтью стоял телефон. Она могла дотянуться до него и взять трубку. Можно позвонить своей матери или подруге Бет, а потом потребовать и, вероятно, получить от них и время и участие, — по крайней мере, пока говорит, изливает все мысли и чувства, которые пришли на ум. Эти мысли овладели ею полностью с тех пор, как появились они — дети Мэтью.
«У меня не было выбора, — скажет Джози, представляя, как ее мать, Элейн, слушает ее. — Разве он есть? Только взять их к себе. Я так и поступила. И мы не могли по настоящему поговорить о них, ведь не было времени подготовиться, во всяком случае, для меня. Я так боюсь быть несправедливой, но я все время несправедлива. Я люблю Руфуса, я не люблю их. Не могу любить! Как можно полюбить детей, если каждое их действие направлено на то, чтобы проигнорировать или обидеть меня? Раз они так настаивают на любви родной матери — порочной матери? Почему они настаивают? Почему всю свою преданность они дарят ей, а не мне — и так каждый день? И теперь, — Джози слышала, как внутри нее поднимается гневный голос, — я должна ухаживать за ними, заботиться о них, как мать! О, боже, не как настоящая мать, а лишь ее замена. А расплачиваюсь перед ними за все. Мэтью не может и не хочет этого понять, ведь они — его дети. Он не видит, как я страдаю».
Слезы снова полились у нее из глаз. Она перевернулась на бок и прижалась лицом к подушке. Нельзя, нельзя снова плакать. Нельзя даже звонить по телефону. Не следует выплескивать этот котел чувств даже перед испытывающей сочувствие матерью. А если рассказать обо всем только Бет, будет еще хуже.
«О, — скажет Бет. — Мне жаль. Какое это для тебя разочарование!»
В ее голосе будет особая нотка, та интонация, которую Джози не любила. Ее можно принять за легкий намек на триумф, превосходство. «Ты же знала, что у него дети, когда выходила за него». Элейн начнет сразу волноваться: «Мне стоит приехать, родная? Ты хочешь ко мне на пару дней? С Руфусом все в порядке? Как дела у внука?»
Джози достала из ящика прикроватной тумбочки платок и высморкалась. Потом села на постель. Она не просто чувствовала оцепенение и небольшой озноб. Было ощущение нечистоплотности, неопрятности, словно касалась чего-то грязного, гнусного.
Женщина опустила ноги на пол и сунула их в тапки. Она пойдет в ванную, прежде чем все дети поднимутся наверх, примет душ и вымоет волосы. А потом спустится вниз в домашнем халате и приготовит чай, попытается быть приятной, ровной.
Она встала и потянулась. Бекки включила музыку в своей комнате. По крайней мере, девочка была жива.
Джози вышла на галерею. Дверь в комнату Бекки была открыта, свет включен. Дверь в ванную возле ее комнаты плотно затворена, оттуда и исходил звук музыки вперемешку с шумом воды. Бекки оказалась в душе.
Рори прижал ладонь к включенному под одеялом фонарику, сжав пальцы. Вспышка сверхъестественно загоралась огненно-красным. Он убрал ладонь от фонарика и посветил им из-под одеяла на кусок стены, потом выше — над своим футбольным плакатом — на потолок. Там зигзагом шла трещина.
— Руфи? — позвал он.
Тишина. Он направил луч фонарика от потолка по дугообразной траектории, пока не осветил кровать Руфуса, мальчика под одеялом, его голову с густыми прямыми волосами, которые торчали, как если бы их хозяин не причесывался.
Руфус лежал, как обычно, спиной к Рори. Луч фонарика выхватил его шею, ухо и темно-синий воротник пижамы.
