– А мои? – охнула Катенька.
Дмитрий Васильевич брезгливо покосился на стоящие в сторонке старые башмаки гостьи.
– Эти-то? – фыркнул он. – Я их, пожалуй, в печку брошу.
– В печку? – задумалась Катенька. – Чинить, конечно, нет резону – в копеечку встанет…
– Вот именно.
– Значит, я так и пойду?! – прижимая к груди кулачки, умоляюще спросила девочка.
– Верно, – со всей серьезностью подтвердил Дмитрий Васильевич.
– Спасибо вам, – покраснела Катенька. – Я вас никогда-никогда не забуду!
* * *
Губернский комитет комсомола решил отметить седьмую годовщину Октября чем-то неординарным. Кроме положенной утренней демонстрации, где шествию комсомольской колонны отводилось особое место, руководство губкомола вознамерилось инсценировать штурм Зимнего дворца. На Главной площади соорудили дощатый забор в тридцать аршин длиной и семь высотой,[18] раскрасили его под фасад «последнего оплота российской тирании» и отобрали сотню «штурмующих». По согласованию с губисполкомом, представление следовало запечатлеть на кинопленку, что и поручилось Меллеру.
У Наума и без «штурма Зимнего» хватало забот по съемке демонстрации. Поручение комсомольцев надоумило его снять «штурм» в «особом режиме». Меллер потребовал у губисполкома выложить по диагонали Главной площади пятнадцать сажен трамвайных рельсов, выделить дрезину и дополнительную осветительную аппаратуру. На удивленный вопрос Платонова, зачем все это нужно, Наум ответил, что задумал снять «штурм» с движущейся дрезины, под углом к бегущим «солдатам».
«Снимем в действии, с должной экспрессией, как у Гриффита и Де Милля!» – гордо заключил кинематографист. Предгубисполкома не ведал, кто такие Гриффит и Де Милль, но, подумав, решил, что наверняка товарищи достойные, – и согласился.
Двое суток на Главной площади кипела работа. Пятьдесят железнодорожных строителей, две сотни добровольных подсобных из комсомольцев и полтысячи зевак осуществляли план Меллера. Двое суток по округе разносились дробный стук и истошные крики Наума. Он метался по площади в сдвинутом на затылок треухе и распахнутом полупальто, с рупором в руках. За каких-то семьдесят два часа Меллер успел «уволить» всех и вся, охрип и подхватил насморк.
К утру седьмого ноября съемочная площадка была готова. Наум опробовал дрезину и установленную на ней камеру, велел смазать колеса и отправился завтракать.
Не успел он проглотить яйцо и выпить кофе, как за ним прибежали ассистенты, оповестив, что демонстрация вот-вот начнется. Меллер чертыхнулся, захватил полдюжины носовых платков и поспешил на площадь.
Там уже выстроились праздничные колонны. Наум отдал последние распоряжения и встал за «первой» камерой.
Трижды подскакивали нарочные «от товарища Луцкого», справляясь о готовности. Меллер дважды заверял о «стопроцентной», пока на третий раз не сорвался и не закатил речь о том, что он – профессиональный кинематографист, имеющий немалый опыт…
Через пять минут Луцкий открыл митинг.
Наум скрупулезно снял всех без исключения ораторов, ликующие колонны, придавая особое внимание крупным планам. Наконец началось шествие. Меллер крутил ручку и орал демонстрантам, чтобы те не обращали внимания на камеру; однако все, как один, поворачивали головы не к трибуне, а в сторону Наума, таращась при этом прямо в объектив.
Другой казус вышел из-за того, что демонстранты не знали о положенных накануне рельсах. Чеканя свой шаг, они спотыкались о неожиданное препятствие и чуть было не расстроили свои ряды. Меллер злился и сиплым простуженным басом кричал: «Выше ногу, товарищи! Выше!»
К счастью, мучения Наума скоро кончились. Уже через полчаса площадь опустела, и он отправился поспать «до штурма».
Явившись на площадь в пять вечера, Меллер обнаружил грандиозную толпу, блуждающую в опасной близости от его дрезины. Он приказал ассистентам «отодвинуть зрителей», проверить электрический кабель и строго следовать сценарию.
Вскоре установился порядок: праздношатающихся удалили за пределы «Дворцовой площади», огороженной веревкой; «штурмующих» разместили против «Зимнего», а Наума на дрезине – посредине. Он подал сигнал, зажглись сотни ламп, и «штурмующие» с криком «ура» побежали к «Зимнему». Меллер ехал чуть впереди, откатываясь наискосок, за «Зимний».
Когда «революционные восставшие» скопом полезли на фасад «Зимнего», Наум прекратил съемку. «Повалят они дворец», – подумал он.
И оказался прав. Под натиском десятков тел деревянный «Зимний» затрещал и, к великой радости зрителей, рухнул на булыжник. Из бесформенной кучи «штурмующих» раздались отчаянные вопли и мат.
– Нужна помощь. Вызывайте медиков! – распорядился Меллер и добавил себе под нос: – Тут жертв побольше будет, чем у настоящего Зимнего!
Глава XXVII
– Проходи, проходи, – натягивая поверх пижамы халат, приговаривал Георгий. Он красноречиво посмотрел на часы: – Зашел поздравить меня с праздником Октября? Правильно, благо еще целых полчаса до полуночи, успеешь. Ну, располагайся!
Андрей опустил пониже абажур и присел к столу:
– Дело у меня к тебе, Жора.
– Вижу, что дело, – вон как вырядился: костюмчик, сорочка выходная, галстучек…
Рябинин дождался, пока Георгий устроится на диване, и спросил:
– Ты, конечно, слышал о несчастье в семье Черногоровых?
– Мамаша у них, как будто, преставилась. Прими мои соболезнования и Полине передай.
– Так вот, перед смертью мать настаивала, чтобы Полина в ближайшем будущем посетила парижскую тетушку. Покойная Анастасия Леонидовна просила, чтобы мы поехали вместе. Само собой, мне далеко не в тягость прокатиться – скорее наоборот: необходимо поддержать Полину. Однако мы опасаемся препятствий со стороны Черногорова. Полина вдрызг разругалась с отцом, пребывает в сильнейшей депрессии. Отпускать дочь в таком состоянии, да еще за границу, в сопровождении возлюбленного…
– Верно, – согласился Георгий. – И я бы на его месте не отпустил. А что ты хочешь? Против Черногорова, как прежде против Бога, – не попрешь. Вместе вам поехать не удастся, придется Полине отправляться одной. На такой компромисс ее папаша, уверен, в конце концов согласится. Ты же останешься «в заложниках».
– Я боюсь отпускать Полину не то что в Париж – в лавку по соседству, – тяжело вздохнул Андрей. – К тому же мы не знаем, что с нами будет по ее возвращении. Из города нам нужно уезжать, но куда?
– Ага, и ты вознамерился навестить ее в Париже? – недоверчиво прищурился Георгий.
– Именно. А там – решим, в какую сторону податься. Быть может, уговорю Полину остаться во Франции.
– Да ты, я гляжу, все решил! – хмыкнул Старицкий и со смехом покрутил головой. – Ну, знаешь… Зарезал – так зарезал!
– Вот мне и понадобилась твоя помощь, – не обращая внимания на удивление друга, сказал Рябинин.
– Говори, говори!
– В нашей с Полиной ситуации Кирилл Петрович не позволит мне выправить паспорт. Состряпать поддельные бумаги на выезд тоже не удастся – нет у меня нужных связей, да и вряд ли это возможно…
– Верно, – согласился Георгий. – Советский паспорт – штука редкая, бланки достать практически невозможно, на границе же документы проверяются очень тщательно.[19]
– Ничего не остается, как уходить контрабандными тропами. В Забайкалье у меня есть верные люди, помогут. Однако для такого предприятия нужны деньги. Вот и пришел просить у тебя помощи. Со временем, бог даст, свидимся, – отдам.
– Перестань, что за счеты! Бери сколько хочешь, – поспешно пробормотал Старицкий.
Он рывком поднялся с дивана и уперся кулаками в стол.
– А не предательство ли это, Миша? Не эгоизм? – вкрадчиво спросил Георгий. – В какое положение ты ставишь Полину? Полагаю, она не ведает о твоих замыслах. Явившись инкогнито в Париж, ты не оставляешь девушке выбора! Подумай, Полина – не дворяночка с Невского!
Рябинин судорожно сглотнул:
– Меру ответственности я представляю. Однако иного пути у меня нет. Ах, ежели бы я был один! Я бы мог терпеть Советскую власть хоть до смерти, а вот вместе… Строить семью? Любовь на историческом изломе полна трагизма, который меня, поверь, совсем не прельщает. Да, это в своем роде эгоизм, но ради чего?
Он справился с волнением и заговорил спокойнее:
– Еще неизвестно, как дальнейшая жизнь в СССР изменит Полину. Она вполне может замкнуться, ожесточиться… Честно говоря, я уверен, что мое решение не будет для Полины неожиданным. Чувствуется, она готова к нему… И все же, Жора, мне очень тяжело. Этот шаг, пожалуй, самый важный в моей жизни… Ну и потом: никогда не поздно вернуться, – неуверенно добавил Андрей. – Границы сейчас открыты в обе стороны…
– Ага, Кирилл Петрович вам радостную встречу и приготовит! – хмыкнул Старицкий.
– Время многое меняет, – пожал плечами Рябинин.
