явившийся как чудо в блеклый овчарник. Ей казалось, она наполнила красками жизнь утомленной женщины, вытряхнула из нее печаль и украсила ее дом грейпфрутами и фарфором.
Но перед ней лежал снимок счастливой семьи, к которой Фелисите не имела отношения. Другая дочь, ставшая чудом для матери, другой изнеженный цветок.
Пока Кармин и Кармен тасуются в ее голове, Эгония дремлет на своем месте. В их распоряжении целый вагон: увидев двух странных женщин, увешанных украшениями из конфет, все пассажиры предпочли втиснуться в соседний.
Эгония закрывает глаза. Ей знаком этот лес. Ее собственный, по которому она так скучает, таких же оттенков. Ей становится легче дышать, когда поезд удаляется от Ниццы, Мон-Бего и овчарни.
– Эгония, – в полудреме бормочет Фелисите, – почему ты больше на себя непохожа? Что с тобой стало?
Иногда думаешь: чтобы произнести определенные слова, надо набраться мужества. Но когда эти титаны наконец вырываются изо рта, оказывается, что они совсем не страшные, даже крохотные.
Вопрос прозвучал так же обыденно, как если бы Фелисите спросила, который час или какая завтра будет погода. Здесь, в поезде, наедине, когда старшая вновь обрела свою овчайку, а младшую наконец назвали нормальным именем, жизнь уже не кажется такой сложной.
Одной достаточно спросить, а второй – ответить.
Эгония
Чтобы узнать эту часть, наклонитесь поближе. Напрягите слух. Мне придется понизить голос.
Эгония совсем близко к нам, прямо за стойкой. Кажется, что она дремлет, – но не обманывайтесь. Ведьма все слышит, все чует. А я не хочу, чтобы она услышала меня.
Нет, это не тайна. Иначе Эгония не поведала бы ее мне, а я не записал бы ее в отчете для архивистов. Дело в другом.
Я помню, как она слегка дрожала в тот день, когда объясняла мне. Вот и всё. Я не хочу больше поднимать эту тему.
После рождения близнецов, когда повитуха вернулась в деревню, местные принялись забрасывать ее вопросами. Как там малыши пастуха? А мать, она справилась? Мирей не отвечала. Ее молчание, конечно же, стало отличным топливом для разжигания самых диких домыслов. Вскоре всплыли имена двух девочек из муниципального реестра. После нескольких недель жарких споров на скамейках местного кафе слухи наконец выбрали себе направление. Появилась общая версия событий.
В ней Фелисите, вышедшая из чрева матери сразу с зубами, принимала облик кроткой овечки, чтобы заманить жертву в горы, где превращалась в волка и пожирала ее внутренности. Эгония же с козлиными ногами и тысячей гадюк вместо волос бросилась на своего отца, как только родилась, и разорвала его лицо своими клыками.
Эти истории прекрасно удерживали детей в узде. Некоторое время никто не мог смотреть на овчарню, не содрогаясь от страха и отвращения.
Затем несколько лет спустя обе девочки пришли в школу. Нормальные – или почти нормальные. Можете себе представить, как были разочарованы дети. А где змеи вместо волос? А козлиные ноги? У детворы осталось неприятное впечатление, что их обманули.
Близнецы играли отдельно ото всех, в углу двора. Фелисите болтала с несуществующими людьми, Эгония и вовсе помалкивала. Вскоре осталась одна старшая с белой, а затем красной головой. Младшая вернулась на гору, в тень, которая ее и породила.
Именно поэтому, когда пятнадцатилетняя Фелисите уехала в город, а вместо нее из овчарни спустилась юная прелестница, Бегума была немного озадачена. На голове девушки по-прежнему не было змей. На ногах все так же отсутствовали копыта. Даже никого не устрашающий бородавочник, о котором столько судачили охотники, казался рядом с ней куда большим чудовищем.
К тому же девушка была очень красива, и за ней быстро выстроилась очередь из парней. Эгония – а ухаживали именно за ней – с радостью принимала все знаки внимания: венки из маргариток, вышитые платки и ежевичные пирожные. Разумеется, не улыбаясь и не разговаривая, чтобы не выпустить бабочек – тем более у нее был всего один зуб.
Женщины деревни, полные ревности и дурных предчувствий, пытались предупредить своих сыновей и братьев: эта девушка слишком красива, такая не может быть честной. Все закончится плохо.
В тот весенний вечер небо было чистым, а воздух свежим. Никаких признаков грозы.
Эгония взяла подарки, оставленные на пороге, и уже собиралась закрыть дверь, как вдруг в зазор просунулась туфля.
– Чего ты ждешь, Эгония? – спросил серьезный голос.
А когда она не ответила, продолжил:
– Остался только я, остальные ушли. Даже тот, кого любит моя дочь, кто оставил тебе букет дикого жасмина. Этот шелудивый пес дал обещание и собирался его выполнить, пока ты здесь не появилась. Видишь ли, у дочки в животе уже месяц сидит малыш, а ее жених подумывает отменить свадьбу, которая должна состояться в следующее воскресенье. Ты понимаешь, Эгония? Понимаешь, почему тебе следовало остаться со своими козами? Впрочем, у тебя еще есть шанс вернуться, если хочешь. Я отпущу тебя. Иди, иди!
Он жестом велел ей выйти. Эгония не двинулась с места. Мужчина напугал ее, но не так сильно, как мать, которая ждала наверху, совершенно обезумевшая с тех пор, как Фелисите уехала в Ниццу. Тем более в пятнадцать лет балки под крышей уже не выдерживали веса младшей дочери.
– Ты отказываешься?
Эгония выронила пирожное, букет и платок и зажала рот обеими руками.
– Хорошо. Как тебе угодно.
Она бы не хотела, чтобы я трепался о том, что случилось дальше. Скажу только, что мужчина почти спокойно достал один из своих инструментов – не помню, мясник он был или сапожник, – и располосовал ей лицо.
Она даже не вскрикнула. Думаю, бедняжка быстро потеряла сознание.
Потом весь вечер слезы жгли раны на ее щеках и смывали засохшую кровь с шеи. Снаружи, на террасах, болтали жители Бегума.
В ту ночь Эгония поняла, что ее мать была права. Душа всегда отражается на лице, а она своего не заслужила. Вот почему с ней плохо обращались. А ее кудри и веснушки вызывали зависть у женщин и жестокость у мужчин. То была украденная красота, проклятая красота.
Эгония сидела посреди своего полуразрушенного дома, закрыв глаза. Под опухшими веками она собрала самые отвратительные черты, какие только могла придумать: черты ведьмы. Той, что мелькала на страницах, которые она разглядывала издалека, из-под крыши, в книге сказок, когда Кармин читала Фелисите. Сказок, которые не читали ей, где храбрые дети побеждали ужасную, отвратительную людоедку.
Она нарисовала ведьму по памяти. Темные лохмотья. Горб на спине. Крючковатый нос. Почти лысая голова. Бородавки на щеках. И только один зуб, как у самой Эгонии.
Затем издала низкий стон – крик, который так долго сдерживала, – и вместе с ним рои мотыльков и бабочек облепили ее: сели на шрамы и волосы, мириадами окутали ладони и ногти, живот и бедра – всё.
Затем насекомые, одно за другим, бросились в почти погасший камин. Когда последнее из них исчезло, Эгония уже не была похожа на себя. Она превратилась в злодейку из сказки, которую никогда не читала.
Той ночью Эгония приняла свое естество ведьмы.
Она думала, что новый облик отвадит людей. И поначалу это работало. Беременная невеста, узнав от отца, что он натворил, пришла утром с тряпками и горячей водой, чтобы промыть раны несчастной. Но, увидев Эгонию в окно, крестьянка уронила ведро и ошпарилась.
Она вышла замуж в воскресенье, с перебинтованными ногами.
Потом деревенские, глядя на дряхлый облик ведьмы, бог знает почему решили, что она мудрая старица, разбирается в растениях или искусстве врачевания. В общем, в чем-то полезном. Вскоре прыщавые юнцы и бесплодные женщины, простуженные и хромые люди – все сирые и убогие в округе стали просить у нее помощи.
Прежняя Эгония для них больше не существовала. Может, сбежала, причинив столько несчастий. Может, утратила свою красоту из-за порока. Как бы то ни было, деревня была счастлива: вместо красотки они получили старуху, лицо которой не искушало ни одного мужа, а знания, несомненно, превосходили знания врачей, заглядывавших сюда раз в сто лет.
Эгония почти ничего им не отвечала. Некоторое время она
