class="p1">— У нее восхитительный голос, мама, — сказала Марго. — Это меццо-тинто.
— Сопрано, — сухо поправила Лена.
Теодор и Кралевский явились вместе, неся веревку, цепи и несколько висячих замков.
— Надеюсь, — сказал Теодор, покачиваясь на каблуках, — надеюсь, наш… э… маленький… словом… наш маленький иллюзионный номер пройдет удачно. Правда, мы еще ни разу его не исполняли.
— Я исполнял, — важно произнес Кралевский. — Меня учил сам Гудини. Он даже похвалил меня за ловкость. «Ричард, — сказал он, ведь мы с ним были на „ты“, — Ричард, я в жизни не видел такой ловкости рук, если не считать самого себя».
— В самом деле? — сказала мама. — Ну, я уверена, что успех будет полным.
Капитан Крич прибыл в помятом цилиндре. Лицо его успело приобрести малиновый оттенок, седой пушок на голове и подбородке, казалось, готов был улететь от малейшего дуновения ветра. Его пошатывало сильнее обычного, и сломанная челюсть выглядела особенно кривой. Было очевидно, что он уже где-то основательно хлебнул. Глядя, как он вваливается в дверь, мама напряглась и изобразила улыбку.
— Ей-богу, нынче вы великолепно выглядите! — объявил капитан, покачиваясь и с вожделением потирая руки. — Видать, за последнее время малость в весе прибавили, а?
— Не думаю, — сухо ответила мама.
Капитан смерил ее критическим взглядом.
— Во всяком случае, турнюр сегодня попышнее обычного, — заметил он.
— Я попросила бы вас, капитан, воздержаться от замечаний, задевающих личность, — холодно отозвалась мама.
Но капитану море было по колено.
— Меня это вовсе не пугает, — доверительно продолжал он. — Люблю женщин, у которых есть за что подержаться. Худая женщина в постели — совсем не то, все равно что ехать верхом без седла.
— Меня нисколько не интересуют ваши вкусы в постели или вне ее, — резко сказала мама.
— Верно, — покладисто ответил капитан. — Есть и другие места, сколько угодно. Знавал я девицу, которая была чудо как хороша на верблюде. Бедуинская Берта было ее прозвище.
— Прошу вас, капитан, держите про себя свои воспоминания, — ответила мама, лихорадочно ища глазами Ларри.
— Я думал, вам это будет интересно. Спина верблюда — не самое удобное место, тут требуется навык.
— Меня не интересуют навыки ваших знакомых женского пола. А теперь извините, мне надо пойти заняться столом.
Все новые экипажи под цоканье копыт подкатывали к нашему крыльцу, и все новые машины исторгали гостей из своего чрева. Комнаты наполнялись причудливым собранием приглашенных. В одном углу Кралевский — этакий озабоченный горбатый гном — рассказывал Лене про свое знакомство с Гудини.
— «Гарри, — говорю я ему, мы ведь были близкие друзья, — Гарри, посвяти меня в любые секреты по твоему выбору, я никому не открою. На моих губах печать молчания».
Кралевский глотнул вина и поджал губы, показывая, как они были запечатаны.
— В самом деле? — отозвалась Лена безо всякого интереса. — Да, в певческом мире совсем по-иному. Мы, артисты, охотно делимся своими секретами. Помню, как Крася Тупти сказала мне: «Лена, у тебя такой восхитительный голос, что я не могу слушать без слез. Я научила тебя всему, что умела сама. Ступай, неси миру факел своего таланта».
— Я не к тому, что Гарри Гудини был такой уж скрытный, — сухо произнес Кралевский. — Я не знал более щедрого человека. Представьте, он даже показал мне, как распилить женщину пополам.
— Боже мой, это, наверно, очень любопытно — быть разрезанной пополам, — задумчиво сказала Лена. — Вообразите: одна половина беседует с епископом, а у второй в это время роман в соседней комнате. Вот потеха!
— Это всего лишь иллюзия, — объяснил Кралевский, зардевшись.
— Как и вся наша жизнь, — с чувством произнесла Лена. — Как и вся наша жизнь, друг мой.
От столиков, где стояли напитки, доносились пьянящие звуки. Хлопали пробки шампанского, и светлая влага цвета хризантемы наполняла фужеры, весело шипя пузырьками; крепкое красное вино, густое, как кровь мифического чудовища, с бульканьем лилось в кубки, покрываясь витиеватым узором из розовых пузырьков; холодное белое вино, мерцая брильянтами и топазами, звонкой припрыжкой устремлялось в бокалы. Прозрачная, чистая анисовка напоминала безмятежное горное озерко, но вот в нее доливают воду, и в рюмке, точно по мановению волшебной палочки, рождаются мутные вихри, сгущаясь в летнее облачко цвета лунного камня.
Затем мы перешли в помещение, где нас ожидало великое обилие яств. Бывший дворецкий короля, тщедушный, как богомол, командовал крестьянскими девушками, занятыми сервировкой. Спиро, сосредоточенно хмуря брови, старательно разрезал птицу и окорока. Кралевского притиснула к стене могучая, как у моржа, туша Риббиндэйна; пышные усы полковника нависали шторой над его губами, а выпученные глаза сверлили Кралевского парализующим взором.
— Гиппопотам, или речная лошадь, — одно из самых крупных четвероногих африканского континента, — рокотал полковник, словно читая лекцию в классе.
— Да-да… фантастический зверь, несомненно одно из чудес природы, — поддакивал Кралевский, лихорадочно высматривая пути для бегства.
— Когда стреляете в гиппопотама, или речную лошадь, — продолжал рокотать полковник Риббиндэйн, не слушая его, — как мне посчастливилось делать, цельтесь между глаз и ушей, чтобы пуля поразила мозг.
— Да-да, конечно, — соглашался Кралевский, загипнотизированный выпуклыми голубыми глазами полковника.
— Бабах! — крикнул полковник так громко и неожиданно, что Кралевский едва не выронил тарелку. — Вы попали между глаз… Шлеп! Хрясь!.. Прямо в мозг, понятно?
— Да-да, — подтвердил Кралевский, давясь и бледнея.
— Хлюп! — не унимался полковник. — Мозги брызжут во все стороны.
Кралевский в ужасе зажмурился и отставил тарелку с недоеденной порцией молочного поросенка.
— После чего он тонет, — продолжал полковник Риббиндэйн. — Идет прямо ко дну реки… буль, буль, буль. Затем вы ждете сутки — знаете, почему?
— Нет… я… э… — промямлил Кралевский, глотая воздух.
— Вспучивание, — удовлетворенно объяснил полковник. — Вся эта наполовину переваренная пища в его желудке, ясно? Она разлагается и выделяет газ. Брюхо раздувается, точно воздушный шар, и бегемот всплывает.
— К-как интересно, — пробормотал Кралевский. — Но если позволите, я…
— Чудно с этим содержимым желудка, — задумчиво произнес полковник Риббиндэйн, игнорируя попытки собеседника совершить побег. — Брюхо раздувается вдвое против обычного, и когда вы его вспорете — ш-ш-ш-ш! Все равно что вспороть цеппелин, наполненный нечистотами, ясно?
Кралевский прижал ко рту носовой платок и озирался с мукой во взгляде.
— А вот со слоном, самым крупным четвероногим африканского континента, поступают иначе, — знай себе рокотал полковник, отправляя в рот кусок поджаристого поросенка. — Вообразите, пигмеи вспарывают ему брюхо, залезают внутрь и пожирают печень — сырую, с кровью… можно сказать, живую еще. Чудной народец, эти пигмеи… туземцы, что там говорить…
Кралевский, приобретя нежный желтовато-зеленый оттенок, прорвался наконец на веранду и замер там в лунном свете, хватая ртом воздух.
Молочные поросята исчезли, от бараньих и кабаньих окороков остались белые кости; грудины и ребрышки цыплят, индюшат и уток лежали, точно остовы опрокинутых
