— Они даже художника наняли, чтоб его портрет нарисовать, — продолжил Мануэль. — Я сам не видал, но я слышал, как брат Себастьян потом выговаривал трактирщику за то, что мальчишка увёл один такой рисунок у того из-под носа.
— Madre de Dios[20]! — Родригес снова сделал круглые глаза. — Специально наняли художника! Должно быть, он важная птица, этот колдун, если для того, чтоб его поймать, нарисовали целый портрет!
Парнишка пожал плечами и вернулся к прежнему занятию.
Оторвавшийся ремешок постепенно садился на место. Мануэль работал тонко, молоток в его руках постукивал чуть слышно, словно не доспех чинил, а бил чеканку.
Мануэль Гонсалес родился и вырос в Толедо и происходил из зажиточной семьи. Глядя на него, никто бы не подумал, что этот маленький парнишка состоит в испанской армии. Но он в ней состоял, хотя один бог ведает, сколько пришлось заплатить за то, чтоб его туда взяли. Ни малый рост, ни хлипкое телосложение не мешали ему быть хорошим знатоком оружия, доспехов и всего, что с ними связано. Гонсалес мечтал стать оружейником, и с одного взгляда мог распознать, какого мастера работы тот или иной клинок, кем сделаны доспехи, и так ли уж хорош попавший к нему в руки арбалет. На привалах, на постое все тащили ему для починки поломанное снаряжение. Брал Мануэль недорого, а чинил надёжно, работал, если можно так сказать, из любви к искусству. Тяжёлое оружие было ему не по руке, зато всё, что стреляет, было по его части. Луки, арбалеты, репетиры, аркебузы — неважно, что в стрельбе он не имел себе равных. Сейчас его аркебуза — облегчённая кавалерийская двустволка-бокевера[21] штучной Нюрнбергской работы на расшитой серебром широкой бандельере, стояла у лежанки.
Многие старые служаки были бы весьма удивлены, узнай они, что этот контуженный дохляк не только здорово стреляет, но и режет по металлу, гравирует, пишет, читает и говорит по-испански, по-французски и по-фламандски. Именно поэтому брат Себастьян уже четвёртый год предпочитал брать в свои спутники среди прочих этого тщедушного человечка. Инквизитор имел право брать с собой кого угодно — секретаря, солдат и даже палача — всякий наместник или бургомистр по первому слову священника, наделённого такими полномочиями, обязан был предоставить в его распоряжение любые силы и средства. И всё же Себастьян предпочитал возить с собой своих, проверенных людей, а испанцам он доверял больше, нежели местным, ибо сам по крови тоже был испанцем.
Родригес хотел ещё что-то спросить, но в этот миг на лестнице послышались шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошёл брат Себастьян, бесшумный, словно привидение, только еле слышно шелестели полы его серой власяницы. Невозмутимо оглядел всех пятерых, шагнул к лежанке, на которой спал Киппер, и потряс его за плечо.
— Вставайте, сын мой, — мягко сказал он, когда тот наконец продрал глаза. — Снег кончился, всё замёрзло. Нам пора в дорогу. Я уже распорядился, чтобы нам подали завтрак и седлали лошадей.
Он вновь окинул взглядом всех своих солдат, кивнул им, спрятал мёрзнущие пальцы в рукава рясы и удалился.
Родригес, поймавший заветную фляжку, собрался было дохлебать со дна остатки водки, но посмотрел на заспанную серую физиономию Киппера и замешкался.
— Выпейте, sebor десятник, — сказал он, протягивая ему флягу. — Выпейте. Похоже, нам предстоит долгая охота. Кто знает, чем она кончится...
Внезапно послышался стук — это Анхель перехватил свой кинжал и с размаху всадил его в середину стола, прямо в гущу колоды, рубашками кверху рассыпанных карт. Оглядел всех остальных, неспешно пошатал и выдернул засевший в дереве клинок.
На острие ножа застряла карта.
Туз пик.
Пробитый.
Родригес нахмурился, пригладил пальцами усы и нахлобучил шапку. Сплюнул.
— Не к добру, — сказал он коротко, подхватил свою алебарду и вышел вон.
* * *
Холод и ветер.
Ветер и холод.
Всюду были только они.
Под чёрными дождями цепенело тело, и Фриц шёл, уже не думая, куда идёт. Он просто шёл. Одежда его обтрепалась. Он сделался расчётливым и наглым, и уже нисколько не стесняясь, протягивал в трактирах руку за подачкой, бесшабашно глядя прямо посетителям в глаза, злой и голодный как крысёнок.
Никто из тех, кто знал его по Гаммельну, теперь не смог бы в нём признать того Фридриха Брюннера, каким он был ещё совсем недавно. Его гоняли и пытались бить, но Фридрих возвращался. Возвращался, чтоб украсть, чтоб подработать, чтоб продать сворованное в других деревнях. Теперь он воровал, уже не опасаясь, что его поймают и побьют. Бывало всякое. Уроки Шныря не прошли даром. Страх стал его оружием. Страх подгонял его, усиливал чутьё и зрение, страх помогал открыть засов при помощи кинжала, найти укромную лазейку на ночь, распознать ловушку и вовремя смыться, если дело начинало пахнуть жареным. В этом деле не раз и не два ему помогали знаки «азбуки бродяг» на стенах и заборах.
Но были и другие перемены. Теперь, если Фриц не знал, куда ему идти, то просто замирал на перекрёстке, затаив дыхание, раскинув руки, словно флюгер, и полузакрыв глаза, стоял и слушал, что ему подскажет странное холодное чутбё, которое с недавних пор проснулось в нём. Оно вело его, как стрелка компаса, и было чем-то сродни его уменью зажигать свечу словами; оно всегда подсказывало путь.
Правдивый?
Ложный?
Он не знал, и потому не верил. Проверять, однако, не было возможности — семь призраков с монахом во главе преследовали его каждую ночь во сне, и Фридрих вскакивал наутро, чтоб продолжить путь, храня за пазухой свои сокровища — кинжал по имени Вервольф и жёлтый, поистёршийся на сгибах и углах листок с портретом травника. Иногда Фриц глядел на него, когда было особенно трудно, разговаривал с ним, и ему становилось спокойней. Травник ждал его; почему-то Фриц был в том уверен. И поэтому он шёл, упрямый, грязный, с непокрытой головой, и дороги верста за верстой ложились под его босые пятки.
Всё равно обратного пути ему не было: позади него не оставалось ничего.
Только холод и ветер.
Ветер и холод.
Он шёл.
* * *
Наутро снег утих. Мир побелел совсем уже по-зимнему, и пускай в холодном воздухе ещё не чувствовалось морозной сухости, ясно было, что зима уже не за горами.
Было тихо, лишь шумел водопад у каменной чаши. Луч утреннего солнца бил в окно, окрашивая комнату зелёным сквозь бутылочные донца, и когда Золтан выглянул наружу из-под одеяла, дом имел самый странный вид, какой только можно себе представить.
Усталость и невзгоды миновавшего дня сделали своё: остаток ночи Золтан проворочался на нарах, но уснуть не смог, лишь впадал время от времени в тяжёлое глухое забытье.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
