Черников явился точно в назначенное время. Скромно опустился на стул у входной двери и молча протянул рукопись. Я прошла к столу у окна и взялась за чтение. Текст был написан неплохо, и со вздохом облегчения я сказала:
― Ну вот, теперь могу спокойно отправляться восвояси.
― Вы не уедете,― неожиданно пророкотал Черников.
― Это почему же? ― изумилась я.
― Потому, что я женюсь на вас!
Я даже подскочила со стула.
― Позвольте, может быть, вы прежде поинтересуетесь, не замужем ли я?
― Ну, что же! Разведетесь.
Лена с нарастающим удивлением слушала наш странный, через всю комнату, диалог.
― И ребенок вас не смущает?
― Он будет воспитан и обеспечен мною так, что о родном отце и не вспомнит. Вероятно, ваш муж молод и ничего не имеет?
― Слышите, никогда, никогда! И не смейте так со мной шутить!
― К сожалению, я не шучу, ― сказал Черников, поднялся со стула и, лязгнув медной ручкой, вышел.
Чуть выждав, мы с Леной заторопились на сеанс. Черников, сгорбившийся, постаревший до своих сорока восьми, стоял у подъезда. Вдруг сделалось его жаль.
― Пойдемте с нами в кино, ― великодушно окликнула я его и засмеялась. ― Ведь прежде, чем делать женщине предложение руки и сердца, надо за ней хоть немного поухаживать!
Но он не принял моего тона:
― Вы не из тех, кому нужны брачные танцы с конфетами и букетами. Вы ― настоящая!
― Да, настоящая, но люблю конфеты! Какой ужас! И цветы тоже! ― уже зло ответила я. ― И в кино я вас больше не зову!
А утром в гостинице ― звонок.
― Здравствуйте! ― услышала я знакомый рокот. ― Я отложил отъезд. И хочу сказать, что все очень серьезно! Слышите? Я буду ждать вашего решения! И знаете, я верю, что, обдумав все, вы согласитесь.
― Ни-ко-гда! ― закричала я и повесила трубку.
На следующий день звонок повторился. Захотелось как можно скорее бежать из этого города, но Мария Львовна все еще не вернула корректуру. А в одиннадцать в номер постучался администратор гостиницы и вежливо предупредил, что в связи со съездом физиологов необходимо освободить помещение ― какая удача! Я позвонила Лене и попросила приютить меня. Она с явным удовольствием согласилась, тем более что ее муж в это время дрейфовал в Арктике[42]. Я выбыла из «Европейской», и Черников потерял возможность мне надоедать.
Я по-прежнему рассказывала Аросе о своих приключениях, не понимая, что он страдает от моей откровенности.
Однажды он встретил меня на вокзале из очередной командировки. Сели в переполненный трамвай. Как обычно, я спросила о делах, о Сонечке, здорова ли. Он ответил, что все в порядке, но говорил как-то сухо, односложно. И замолчал. Я, заподозрив неладное, спросила, что случилось. Он повернулся и серьезно посмотрел мне в глаза:
― Должен сознаться в грехе: увлекся одной девочкой, провожал ее несколько раз домой.
― Ну, пустяки какие! ― рассмеялась я.
― Конечно, ― согласился он. ― Грех мой не в этом, а в том, что я отрекся от тебя.
― То есть как? ― спросила я, почувствовав ледяную иглу в сердце.
― А вот так. Она выхватила у меня из рук паспорт, увидела, что в нем Сонечка записана. «Как, вы женаты?» ― передразнил он женский голос. ― А я смалодушничал, сказал, что у нас с тобой случайная связь, что ты уже пожилая женщина, и прочую ерунду.
Я почувствовала такую обиду и горе, что от внезапной слабости подкосились ноги; он подхватил меня, начал клясться, что все выдумал, потому что хотел, чтобы я испытала то же, что чувствует он, когда я рассказываю о своих «женских успехах», о всяких там «черниковых», «кикнадзе» и прочих «агентах-подполыцках». Однако я долго не могла успокоиться и запомнила этот урок навсегда...
В конце лета 1935 года к маме прибежала Паня, вся в слезах:
― Ваш сын меня обворовал!
По ее словам, Алексей унес валенки и новые туфли, чтобы продать. Взбешенный отец послал вдогонку младшего братишку Митю. Тот настиг Алексея на станции в момент, когда уже подошел поезд. Митя выхватил у него из-под мышки сверток, валенки и туфли разлетелись по платформе, Алексей же уехал. Митя принес вещи домой и тут же отнес их Пане ― с наказом отца, чтобы впредь ноги ее в нашем доме не было. Вечером Алексей, нетрезвый и мрачный, ввалился в дом. Он долго молча слушал проклятия отца, затем встал, хлопнул дверью... и пропал.
Все наши розыски ничего не дали: в милицию сведений о нем не поступало, в больницах и моргах не значился.
Хмурым осенним днем меня вызвали в приемную. Я вышла и увидела Черникова. Растерявшись, в редакторскую не пригласила, а вынесла оттуда последнюю сверку с текстом его статьи.
― Хорошо, что вы приехали, ― сказала я и осеклась, увидев, как он весь просиял,― нам теперь не надо вас разыскивать, чтобы подписать текст в печать.
Его улыбка погасла:
― Да-да, я, конечно, это сделаю. Но главное не это! Я пришел, чтобы снова спросить вас...
― Умоляю, не возобновляйте этот разговор... Право, мне надоело... Что за странная игра?
― Почему игра? ― с какой-то подкупающей детскостью произнес он. ― Для меня это очень серьезно.
― Но поймите, вы же взрослый, даже просто старый человек! Ну почему я должна разрушать свою семейную жизнь, бросать любимого и любящего мужа? Только потому, что так захотелось вам?
Он помрачнел. Взял сверку, быстро ее просмотрел, подписал и, поднявшись со стула, тихо сказал:
― Вы правы, но я не оставляю своей надежды. А вдруг у вас что-то разладится в жизни! Помните, сколько бы лет ни прошло, я буду вас ждать!
Я пожала плечами; кивнув на прощание, раздвинула занавеску, заменявшую нам дверь в приемной, и ушла в редакторскую.
Неожиданно Иван Васильевич посочувствовал Черникову:
― А мне его жаль. Я его хорошо понимаю.
Я удивленно посмотрела на него.
― Как же, по-вашему, мне следовало поступить?
И все-таки смеяться над чувствами не стоило
Колокольников переулок
Сонечка звала няню «мамой», а меня «мамочкой», что мне, по правде говоря, не нравилось. Соседи же считали, что я «покрываю грех» младшей сестры, выдавая ее дочь за свою. Когда Настя, рыдая, отрицала это, они, ухмыляясь, утверждали, что она похожа на меня, а значит ― сестра, «потому как обе белые», то есть блондинки.
Я предлагала Насте отучить Сонечку звать ее мамой, но она огорчалась еще больше, и все оставалось по-прежнему.
Мы из последних сил старались не обращать внимания на козни соседей, но они наглели все больше, напивались, дрались, и Аросе порой приходилось вмешиваться: непременно наступал момент, когда Николай мертвой хваткой вцеплялся Ольге в волосы и та принималась орать как резаная. Я не пускала Аросю, боялась за него, но он, не выдержав, все же вступался. Как только Николай, направленный могучей рукой Ароси, влетал в свою комнату, Ольга начинала кричать, что ее мужа убивают. Выйдя из запоя, они становились мрачными и обидчивыми ― их оскорбляло, что мы не устраиваем скандалов, не замечаем их хамства и, следовательно, за людей не считаем. Что правда, то правда ― людьми эти люмпены не были. Настя не раз, с испугом поглядывая в сторону Ароси, шепотом передавала мне слова Ольги, что когда-нибудь они набьют морду «этим интеллигентам» или чего-нибудь подсыплют в суп.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
