Я сопротивлялась ― верила в его талант, видела изумительную трудоспособность и была убеждена, что он непременно добьется успеха на литературном поприще.
Но матерям отпусков по уходу за ребенком не давали, очередной я уже использовала... И я согласилась.
Сонечка была ребенком удивительно способным. Однажды она заявила:
― А ты знаешь, мама, я читать умею!
Ей еще не было пяти лет, и я засмеялась. Ее никто не учил, но буквы она знала лет с двух ― постоянно требовала, чтобы мы ей их называли.
― Ты не веришь, не веришь? ― обиделась она, ― вот смотри: «бакалея», а это «гастроном».
― Ну, ты же отлично знаешь, ― возразила я, ― как называются эти магазины, и думаешь, что читаешь. Многие дети, выучив наизусть стихи Чуковского или Маршака, берут любимые книжки, водят пальчиком по строчкам и думают, что читают.
― А я читаю по-настоящему! Вот, смотри: «комиссионный».
Я скептически молчала. Пришли домой, разделись; Сонечка тут же схватила газету и принялась громко читать передовую «Правды».
Арося был потрясен ― весь вечер он наслаждался Сонечкиным чтением, открывая на случайных страницах совсем не детские книги, бурно восхищался, таскал ее на руках и без конца целовал.
Через неделю она заболела скарлатиной. Отвезли ее в больницу, сделали в комнате дезинфекцию. Женщина в грязном белом колпаке, из-под которого неряшливо торчали седые волосы, взяла с меня подписку, что рожать я обязуюсь только в специальном роддоме, где сразу будут приняты меры по моей изоляции.
Ночью 27 октября 1936 года приехали мы с Аросей в роддом, расположенный за театром Красной Армии. Конечно, никакого инфекционного бокса там не было, меня уложили в служебной комнате, и утром, в семь тридцать на свет появился мой сынок. Только навесили нам с ним клеенчатые номерки на руки, как поднялась ужасная суматоха ― что-то случилось в родильной палате. Бросили голенького малыша на столик, стоявший рядом с моей кроватью, и убежали. Лежим, посматриваем друг на друга ― малыш пыхтит, пускает слюнки и порой глубоко вздыхает. Вошел врач:
― Как, до сих пор не вышло место? Что же вы молчите?
А я недоуменно:
― Какое место?
Не отвечая, врач засучил рукава халата и принялся мыть руки. Прибежала сестра, сделала мне укол.
― Придется потерпеть, ― сказал врач, засунул в меня руку по локоть и что-то резко дернул. Я вскрикнула; плотный кусок, похожий на печенку, громко шлепнулся в таз.
Потекли дни, необыкновенно скучные ― в полной изоляции. Книги, принесенные Аросей из дома, не пропускали: мол, могут внести инфекцию. Были только его ласковые, нежные письма и свидания с молчаливым мальчиком в часы кормления. В отделении патологии он был самый крупный (вес ― 4,9 килограмма), и сестры его прозвали «председателем колхоза». К счастью, на третий день Арося принес книги с чеками из магазина, с датой покупки, и последние дни в больнице я провела уже не так скучая.
Наконец нас выписали ― сына назвали в честь любимого Аросиного писателя Эдгара По, — а вскоре закончились и сорок дней Сонечкиного карантина. По дороге в больницу купили куклу-мальчика в матроске, а заодно ― одеяльце для Эдика.
Дочку вывели в капоре, в новом сереньком пальто с белым воротничком. Щечки пухлые, румяные, голубые глазки блестят, губки раздвинуты в смущенной улыбке. Ужасно обрадовалась кукле.
Подошел трамвай; я села, Арося встал рядом, Сонечка прижалась к моим коленям. И вдруг звонко, на весь вагон:
― А у меня теперь есть маленький братик!
Мы удивленно засмеялись:
― Почему ты так думаешь?
― А одеяльце такое маленькое, оно для него?
Мы переглянулись.
― Ну, скажи, скажи, у меня есть маленький братик?
― Придешь, увидишь, ― строго сказала я, смутившись взглядами трамвайных попутчиков.
Сонечка задумалась, опустила глаза, отвернулась.
Сошли с трамвая, свернули в переулок и сразу услышали душераздирающий крик малыша из открытой форточки. Час кормления давно был пропущен. Я кинулась вперед; в коридоре сбросила шубу и, наскоро сполоснув над раковиной грудь и руки, метнулась в комнату. Эдик от возмущения и обиды то и дело терял сосок и, скривив губы, снова принимался плакать. Наконец, сосредоточенно чмокая, затих. И только теперь я обратила внимание на Сонечку, застывшую у двери ― глаза широко раскрыты, губы сжаты, новая кукла безжизненно свисает в руке.
Арося, заметив ее состояние, подошел к детскому столику, и тихонько позвал:
― Иди же, иди сюда, посмотри, сколько игрушек, это все для тебя!
Вдруг Сонечка ринулась от двери к столу, села на стульчик и, обхватив голову руками, громко, отчаянно зарыдала. Когда я, закончив кормить малыша, позвала ее взглянуть на долгожданного братца, она отказалась и еще долго сидела за столиком, уткнув лицо в ладошки.
Тридцать шесть дней декретного отпуска пролетели, как одно мгновенье, а очередной я уже использовала. Перевела мальчика на прикорм и вышла на работу.
Вскоре после октябрьских праздников было назначено партийно-комсомольское собрание по поводу «грубых политических ошибок», допущенных при составлении книги « Товарищ Киров» и пропущенных при редактировании В. Н.Топором.
На собрании был зачитан «реестр ошибок», полученный из Главлита. В нем содержалось гораздо больше замечаний, чем было сделано мне лично. В частности, там значилось «как недопустимое» выражение «черт возьми», которое Киров употребил, выступая с трибуны XVII съезда партии. Требовали исключить фразу Хаджи Мурата Мугуева о том, что Киров после побега в 1912 году появился в редакции владикавказской газеты хоть и «в белой рубашке, но блестя потертыми штанами».
― Не вижу ошибок, и доводы дураков меня не убедят! ― выкрикнула я.
В. Н.Топор вел себя иначе: каялся в допущенных ошибках, а в перерывах подходил ко мне и ругал, что я не понимаю ситуации.
Ко второй годовщине гибели С. М. Кирова «Правда» опубликовала из нашей книги целую полосу воспоминаний и, главным образом, тех, которые предлагалось исправить. Думаю, именно потому, что рассказаны они были живым человеческим языком. Я ликовала, но рано. Мое выступление со ссылкой на «Правду» выслушали, но кому же хотелось себя признать неправым? К тому же «Правда» не опубликовала воспоминаний о борьбе Кирова с оппозицией, и теперь все выступавшие нападали именно на эту главу, тем более что ее редактор накануне признал все «ошибки».
Собрание, теряя пыл, близилось к концу, когда слово взяла моя близкая подруга Катя Русакова.
― Мне уже давно не нравятся настроения Нечепуренко! Мало того что она обругала товарища из Главлита, так она еще возмущалась якобы «неправедным судом», когда за пение в клубе запрещенной песни был осужден ее брат.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
