– Стыдно, Кеша. Еще стыдней, что я, сопляк перед тобой, тебя стыжу. Во, ты докатился как!
– Ерунда все это, брат, брызги жизни, как Сива говорит. Ничего этого нет, пустое… Я вот мечтал, у меня мечта была, хотел красиво полюбить, и чтобы меня красиво полюбили. Нарочно никого не заводил, не женился. Мне с мечтой веселее было. Ты другой, ты не поймешь… Отец мог бы понять… Я не конкретную женщину хотел, понимал – это у всех одинаково, да и у меня бывало. Видишь, не умею тебе объяснить. Может, я для поэзии родился, для музыки. Может, я в себе такую музыку слышу, которую никто не слышит… Брат, брат! Стыдно, говоришь? – лениво повел рукой постенай. – Нет, за это мне не стыдно. Родиться, отбарабанить все, что тебе положено, потом лечь и, как животное, в вони помереть – вот стыдно, да.
Теперь Егор хорошо понимал брата, жалел, что раньше никогда так не поговорили душевно.
Шаги прогрохотали по коридору и спрятались за дверью.
– Подслушивает, – Викентий улыбался чуть капризно. – Пусть подслушивает, служба… Скажи старикам: ошибка это. По ошибке я сюда загремел, скоро выйду. Голобородько ничего не говори… Я сам, наверное, все–таки… А ты меня не оставишь одного, Егор? Если они мстить будут.
– Мы им, гадам, уши–то пообрываем. Мы их научим родину любить. – Егор был уверен: он кому угодно уши пообрывает за брата. Представился бы случай.
Дверь распахнулась бесшумно.
– Выходи!
Егор крепко, со всей силой сжал влажную руку брата.
На улице стемнело, он и не заметил когда. Девушки переминались на углу.
– Ни в чем он не виноватый, – не ожидая вопроса, объявил им Егор. – По недоразумению забрали, спутали с кем–то. Вы бы не трепали языками, если можно. Очень вас прошу. Особенно тебя, Светка. Ты же, чего узнаешь, сразу на площадь бежишь.
Наташа нервничала: сколько времени она не была дома, и каждую минуту мог позвонить Афиноген. А она тут прохлаждается. Заранее ведь было ясно, все это очередная Светкина штука. Милиция, преступление, что это такое? Ничего такого нет на свете.
– До свиданья, – сказала она. – Вы сколько хотите играйте в свои приключения, я побежала, мне не* когда. В другой раз еще с вами поиграю, теперь некогда больше.
– Чокнутая, не обращай внимания. – Светка обернулась к Егору, погладила нежно его плечо. – Ты в нас не сомневайся, Егорша. Мы тебе преданные друзья. А с кем его спутали?
Егор плюнул, чуть не выругался, не отвечая зашагал прочь. Он двинул в одну сторону, Наташа в другую, а Света Дорошевич осталась временно на месте, в рассуждении, где она нужнее. Сообразила все же, догнала подругу.
– Натка, Натка! Все–таки я точно права, это из–за той женщины в зеленом парике. Помнишь, я тебе ее показывала…
8
В среду отдел Карнаухова с утра напоминал не учреждение, где люди работают, а скорее большую коммунальную квартиру, озабоченную неким событием, затрагивающим судьбу каждого жильца. Слух об уходе Николая Егоровича на пенсию, доселе вяло обсуждавшийся как возможная, но неопределенная во времени перспектива, приобрел реальность в связи с вызовом Карнаухова к директору. Недоброжелатели во главе с Клавдией Серафимовной Стукалиной, так и не простившей Карнаухову двурушничества в истории с курильщиками, откровенно радовались, не таясь обсуждали возможных новых кандидатов на пост начальника отдела. Сторонники Карнаухова, каковых было немало, в основном из числа людей, проработавших в отделе не один год, толпились в коридоре или в местах, отведенных для курения, почти не разговаривали, вздыхали и понимающе кивали друг другу. Равнодушные – те, кому было все равно, кто станет заведующим, – охваченные общим волнением, переходили от группы к группе, отпускали колкие шуточки и попросту наслаждались как бы кем–то свыше санкционированной возможностью побездельничать. Были и такие, как Виктор Да– видюк, который делал вид, что ничего вокруг не происходит, и, бросая вызов коллективу, не отрываясь строчил за столом обычную свою тягомотину. Так или иначе, вопрос о скорой смене заведующего всех волновал и всех касался. Отдел, выбитый из обычного рабочего ритма, кипел и выплескивал возбуждение на другие этажи.
Николай Егорович собрал у себя в кабинете начальников групп и, как ни в чем не бывало, дотошно обсуждал и утрясал с ними квартальные планы. Вид у него был несколько помятый и усталый, что дало Стукали– ной основание ехидно заметить: «Наш–то, видать, запил с горя!»
Карнаухов неожиданно публично распек Инну Борисовну, отвечавшую за своевременное составление сводки по показателям группы «С». Раньше он никогда себе этого не позволял. Инна Борисовна до того напугалась, что на требование объяснить, почему сдача сводки задержана на три недели, ответила невразумительно: «Фролкин постоянно занимает телефон. Нельзя никуда дозвониться!»
Этот наивный ответ вызвал сочувственные смешки. Инна Борисовна залилась краской и выскочила из кабинета. Стукалиной, в этот день без устали бродившей из конца в конец этажа, она сообщила, что шеф наплевал на все правила приличия и набрасывается на сотрудников, как император на своих рабов.
– Ничего, – успокоила ее Клавдия Серафимовна, – теперь недолго ему буйствовать и куражиться. Укорот ему скоро выходит.
Перед самым обедом случилось маленькое событие, убедившее всех, что тучи над Карнауховым сгущаются. В кабинет позвонил Кремнев и осведомился, где находится Сухомятин. Георгий Данилович присутствовал на совещании и, сообразив, что его разыскивает начальник отделения, нацелился принять трубку из рук Карнаухова, но тот резко бросил ему: «Сидите!» – трубку не дал и при этом чуть ли не толкнул в грудь. Он сам ответил Кремневу:
– Юрий Андреевич, у нас идет производственное совещание. Присутствие Сухомятина необходимо… Да, он зайдет к вам попозже.
В течение следующего часа Сухомятин сидел как на иголках, ловя на себе иронические взгляды товарищей. Он до того извертелся, что Карнаухов вынужден был его спросить:
– Вам нездоровится, Георгий Данилович? Что с вами?
Сухомятин извинился и заверил, что с ним все в порядке. Про себя он думал: «Эх, Карнаухов! Ведь у тебя это агония. Это мне тебя надо спрашивать про здоровье. Отдел–то скорее всего я у тебя приму. А если нет? Если и на этот раз меня обойдут?» Дома Сухомя– тнн давно «просчитал» всех возможных кандидатов из числа замов, начальников групп и даже заведующих другими отделами. По всему выходило, его шансы предпочтительнее. Объективно предпочтительнее да плюс доброе расположение товарища Кремнева, рекомендация которого, конечно, сыграет не последнюю роль. Может быть, этот звонок и был для него сигналом. Сухомятин испытывал утомительное чувство раздвоенности: должность заведующего не слишком привлекала его – она давала ему лишние сорок рублей в месяц, мнимую самостоятельность (в том, чтб самостоятельность мнимая, Сухомятин не сомневался, он хорошо освоил структуру отношений в их институте), с другой стороны, на его плечи ложилась вся тяжесть ответственности за работу отдела. При всем при том он чувствовал, если его не назначат на эту малопривлекательную должность, он будет огорчен и подавлен, как никогда прежде. Его давно не манила ни сладость пусть иллюзорной власти над людьми, ни другие преимущества руководящего положения – слишком много раз он убеждал себя в суетности подобных преимуществ. Ему необходима была какая–то перемена, весь организм его – нервы, ум – настойчиво требовал движения, какого угодно – вверх, в сторону, – но обязательно движения. Сухомятин не мог больше торчать на одном месте раз и навсегда воткнутым в землю сучком. Эта отупляющая неподвижность наводила его на пустые и вредные размышления.
В просторный кабинет Кремнева, где прежде всего в глаза бросалась пуританская антимодерная строгость обстановки, он вошел взбудораженный и полный предчувствий.
– Как кончилось совещание? – поинтересовался Юрий Андреевич.
Сухомятин помедлил, пытаясь уловить, чего ждет от пего Кремнев. Он не был подхалимом и никогда сознательно никому не угождал, однако исподволь в нем вырабатывалось убеждение: начальству лучше говорить то, что оно желает услышать, особенно когда речь не идет о принципиальных вопросах.
– Кончилось, Юрий Андреевич, так же, как и нача* лось – ничем. Попереливали из пустого в порожнее и разбрелись. Мне кажется, на подобных совещаниях следует устанавливать регламент, как на партсобраниях, чтобы каждый не лез во что горазд. У нас ведь как: стоит человеку открыть рот – он столько нагородит, столько сторон разных затронет, что уже невозможно отличить, где главное, где второстепенное. Старинная русская привычка к краснобайству хороша в застольях, никак не на деловых совещаниях.
– Георгий Данилович, вы проговорили ровно три минуты. Однако вы правы, правы… Думаю, немаловажно, кто проводит подобные совещания.
– Конечно, конечно.
