Отдохнувшая, посвежевшая, загорелая, к сентябрю Наташа вернулась в Федулинск.
Папе и маме она объяснила, что в Москве с ней произошел душевный перелом, она поняла точно, что ее призвание, к сожалению, не педагогика, и она предполагает позаниматься как следует год и поступить в медицинский. Родители не слишком огорчились, потому что среди множества других предусмотрели и подобный исход Наташиного вояжа. Работать она устроилась в детский садик, где и отбыла один сезон в качестве няни–воспитательницы. В мае взяла расчет и действительно всерьез уселась за учебники.
Работа в детском саду, изматывающая кое–кому последние нервы, не оставила в ее душе никакого следа, если не считать того, что там она познакомилась с Афи– ногеном Даниловым, который светлым весенним днем забрел в их садик, сопровождая Семена Фролкина. Тот наводил долгосрочные справки. Она навсегда запомнила фразы, с которыми они обратились друг к другу, и очень вспоследствии удивлялась, как эго Афиноген мог их забыть.
– Девушка, – обратился к ней Афиноген, – откуда у вас, такой молодой, столько детей? Или вы разводите их мичуринским методом?
– Это детский сад, – вежливо ответила Наташа, – и ваши плоские шутки совершенно тут неуместны… Если вы будете выпендриваться при детях, я позову заведующего.
Афиноген прямо сказал:
– Сударыня, я покорен и приглашаю вас на ближайшую театральную премьеру. Ах да, я забыл, в Фе– дулинске нет театра. Придется идти в кинематограф. Это и дешевле.
Наташа ответила:
– Поищите себе девушку, которая сумеет оценить ваш бесподобный юмор. Уверена, это будет нелегко.
Афиноген сказал:
– Самый благородный юморист тот, кто один понимает свои шутки. Это возвышенное чистое искусство. Сам шутит, сам смеется. Я как раз такой,
Наташа посоветовала:
– Не стоит этим бахвалиться.
Афиноген сказал:
– Бахвальство – признак честолюбия, которое есть основной двигатель прогресса. Не менее того.
Наташа возразила:
– Честолюбие, не подкрепленное внутренними достоинствами, есть идиотизм. Не более того.
Наташа ему улыбнулась. Они неподвижно стояли в окружении ликующей, розовощекой и ясноглазой толпы детишек, которые дергали Афиногена за пальто и пищали: «Дядя к нам пришел… Дядя, расскажи нам сказку!.. Дядя, хочешь поиграть с нами в прятки?» Они не обращали внимания на визг и возню детей, не отводили друг от друга напряженных, приглашающих взглядов, а сбоку, открыв рот, любовался ими Семен Фрол– кнн. Это мгновение тянулось довольно долго, оно опутало их тончайшей сетью взаимной симпатии. Видимо, пока они стояли так, в мимолетном забытьи, потеряв из виду копошащийся вокруг мир, успел хорошенько пристреляться к ним кудрявый круглоголовый шалунишка с колчаном и крылышками на спине.
То было начало, о котором нынешняя Наташа часто вспоминала с меланхолической грустью.
Она высматривала с балкона отца, чтобы успеть поставить на огонь жаркое и чайник.
Наташа обманывала себя: она ждала Афиногена, который пропал с воскресенья и не звонил. Ей не впервой было мучиться ожиданием и неуверенностью. В их отношениях редко выпадало подряд несколько солнечных дней, когда Афиноген становился таким, каким она хотела бы видеть его всегда: внимательным, чутким и искренним. Большей же частью она не понимала, к сожалению, чего он требует от нее и от других, шутит или говорит серьезно, в добром ли здравии или болен. Женским чутьем она ощущала сжигавшее его пламя, неведомого ей свойства и непонятно чем питавшееся. Этот огонь опалял и ее кожу, и ее сознание тем больнее, чем энергичнее она стремилась увернуться от него. Если бы она хотя была уверена, что Афиноген ее любит, дорожит ее привязанностью, – но такой милостью, открыть ей правду, Афиноген, дорогой жених, ее не баловал. Когда он признавался в нежности своих чувств, это звучало скорее издевкой, чем объяснением в любви, пожалуй, то были самые оскорбительные для нее минуты. Например, жмурясь как кот, корча трагическую мину, он произносил умиротворенным проникновенным тоном почуявшего скорое вознесение святого: «Я так люблю тебя, Натали, так сильно желаю тебе счастья, что готов передать тебя из рук в руки хорошему, достойному тебя человеку. И я скоро найду такого человека, у меня есть один на примете… Оценишь ли ты мою жертву, дорогая?» Или: «Наташа, как подло играет судьба человеком. Вот мы могли бы с тобой пожениться и жить припеваючи на мои сто восемьдесят рублей. Но для этого я должен получить согласие моих бедных родителей, а они всегда мечтали, чтобы я женился на поварихе. Могу ли я нанести удар пожилым старым людям, убить их мечту? Наташа, любимая, что, если тебе пойти учиться в пищевой институт?»
«Он околдовал меня, – думала Наташа, – и взял меня в плен. Теперь я его раба и должна служить ему честно, исполнять все его прихоти. Что поделаешь, если у меня злой хозяин. Раба не выбирает себе господина. Могло быть и хуже. Я могла попасть в услужение к пьянице и садисту, а мой господин бывает добр, хотя и редко… Знать уж мне на роду было написано стать рабой, что теперь вспоминать о девичьем достоинстве и плакать. Надо хорошо и честно служить ему, и тогда со временем в награду за все он даст мне волю… А когда он даст мне волю и скажет: «Иди, милая Наташа, на все четыре стороны», – я останусь и буду служить ему добровольно, потому что зачем мне воля и зачем мне достоинство, если его не будет рядом».
Вряд ли Афиноген догадывался о Наташином настроении, с ним она была строга и рьяно деспотична.
Наташа забросила учебники и давно перестала строить мало–мальски реальные планы. У нее появилась назойливая привычка целыми часами выговаривать и мусолить в голове какую–нибудь одну бессмысленную фразу или слово.
«Если бы, если бы, если бы…» – бубнила она на все лады. В другой раз: «Любовь такая штука, что в ней легко пропасть… Любовь такая штука, что…» – сто, двести раз, с перерывами, когда ей приходилось вести нормальные разговоры, отвечать на вопросы, потом опять: «Любовь такая штука…» – без конца.
Заболевание любовью мало кого не делало полубезумным и мало кому приносило продолжительную радость. Любопытно другое, как Наташа ухитрялась скрывать свое состояние: родители, подруги, сам Афи– ноген – все были уверены, что она спокойна, безмятежна, довольна собой и собирается в августе ехать в Москву на экзамены.
Позвонила Света Дорошевич:
– Ты одна, Натка?
– Одна… Скоро папа придет, а мама задержится. Она на собрании.
– Все?
– А что?
– То, что очень ты стала болтушкой. Тут такие события грянули, а мы с тобой ушами хлопаем.
Наташино сердечко на всякий случай екнуло.
– Какие события?
– Не телефойный разговор… Сейчас прибегу.
Светка влетела растрепанная, жахнула дверью так, что лампочка закачалась на потолке.
– Вику арестовали, Егоркина брата. Повели в милицию. Я сама видела… Со мной был этот сопливый мальчишка, папенькин сынок Мишка Кремнев. Ух, какой заяц 1 Нет, чтобы отбить Вику у милиционера, так он меня удержал, трус!
– Опомнись, Светик. Приди в себя. Как отбить, кого?
– Так и отбить, как Павел Корчагин Жухрая. Выскочить и отбить внезапно.
– Ты что, тронулась?
Света схватила подругу за руку и утащила в самый дальний угол квартиры и под кровать заглянула для конспирации.
– Я знаю, за что его арестовали, Натка, знаю! Это такая тайна смертельная. Тебе одной открою. У него была любовница… Помнишь, приезжая женщина ходила, я тебе показывала, в жутком зеленом парике. Мы еще гадали, кто такая. Это к нему, к Вике приезжала. Поняла? У него была связь с этой женщиной, актрисой. Она к нему приезжала из Москвы на выходные. А в Москве–то у нее семья.
– Его арестовали за то, что у него была любовница? Ха–ха. Не смеши.
– Ты что, не понимаешь? Дурочкой совсем заделалась или прикидываешься?
– Что я, интересно, должна понимать?
Светка оглянулась на шкаф и сказала, выкатив в поддельном ужасе глаза:
– Он ее убил. В гостинице.
Светка кипела от восторга. На курносом носу капля пота. Наташа возмутилась.
– Что ты мелешь, Светка? Откуда ты все это сообразила? Господи, какая чепуха… Тебе пора замуж, дорогая подружка.
Светка поскучнела, расстроилась.
– Может, я и ошиблась, Натали. Зато как красиво, представляешь. Убил, чтобы никому не досталась. Ты замечала, какие у Викентия бывают глаза, когда он на тебя смотрит? Нет? Это глаза обреченного человека, с такими глазами люди ради любви готовы на все, и на преступление.
– По–моему, Викентий Карнаухов просто мужчина с запоздалым развитием. Афиноген говорит, что это теперь социальное явление, с которым врачи не знают, как справиться. Мужчины боятся женщин, боятся темноты, боятся работать… Афиноген думает, эго от радиации.
Света сказала:
– Дай чего–нибудь попить!
Наташа принесла подруге стакан яблочного сока. Света произнесла из живота, подражая адскому духу из кинофильма про Синдбада.
