Но он слишком долго был один. Слишком долго жаждал ласки, обычной человеческой ласки, пусть даже замешанной на жалости… Поэтому он не мог сейчас отказаться от предложенного тепла, даже, если это станет ошибкой.
Маг осторожно приподнялся на локте, разглядывая свою избранницу. В слабом свете луны, льющемся из окна, она казалась какой‑то призрачной и оттого еще более желанной. Грехобор коснулся разметавшихся по подушке кудрей. Осторожно убрал непослушные локоны от спокойного лица. Провел кончиками пальцев по нежным скулам, шее, мягкому плечу, скользнул по запястью, коснулся кольца, которое она надела зачем‑то на безымянный палец, и замер, переведя взгляд на молочное тело.
На Василисе не было ничего, кроме нижней рубашки. Весьма, хм, короткой… Слишком короткой. Особенно в глазах мужчины, девять лет не лежавшего рядом с полуодетой женщиной. Маг напомнил себе, что нужно сдерживаться, ведь она, наверняка, попала в его покой по какой‑то ошибке (надо сказать этой ошибкой, настоянной на вишне, недвусмысленно и сладко пахло от ее губ), что он, по сути, пользуется ее беспомощностью, но… Боги, какая она была красивая! И в свете луны казалась мраморной…
От теплых осторожных прикосновений по телу бежали мурашки. Василиса потянулась навстречу этим нерешительным, но таким ласковым рукам и блаженно застонала от удовольствия. Маг смотрел, как девушка улыбается и изо всех сил подавлял желание рвануть проклятую сорочку, которая мешала ему добраться до Василисы. Невыносимый чувственный голод подстегивал, требуя утоления. Рано. Он так хотел насладиться ей и так боялся, что все внезапно закончится.
Но вдруг темные ресницы дрогнули, открыв подернутые дымкой желания глаза.
— Грехобор… — девушка замерла.
Замер и маг, давая ей возможность отстраниться, давая ей главное — выбор.
— Ты когда‑нибудь меня поцелуешь?!
Большего поощрения ему не требовалось. Мужчина наклонился к пахнущим вишней губам, мягко коснулся их, напоминая себе, что не нужно торопиться, что надо держать себя в руках, что…
Василиса развеяла его благоразумие в пыль, выгнувшись, притягивая к себе, вжимаясь всем телом. Жалкие остатки самообладания пошли прахом: жених лихорадочно потянул с невесты так мешавшую ему рубаху. Девушка принялась яростно ему помогать, шипя и путаясь в рукавах. Закончилось все тем, что проклятая сорочка собралась у нее где‑то над головой и надежно спеленала сластолюбицу.
Грехобору стало смешно. Девушка билась, пытаясь выпростать руки и добраться до избранника. Он не дал ей такого шанса, удержал за локти, мешая стянуть надоевшие путы, убрал от лица ткань и снова накрыл рот поцелуем.
Василиса забилась, требуя вернуть ей утраченную свободу, но мужчина не подчинился. Невеста протестующее мычала, требуя прекратить сладкую пытку и принудить захватчика к капитуляции. Но вместо этого только сильнее запутывалась. А жениха вполне устраивала ее временная беспомощность. Его руки и губы жадно изучали желанное тело, извивающееся, бьющееся на скомканных простынях. И это тело пылало, дрожало, умоляло прекратить дразнящие ласки…
— Прекрати! Отпусти меня! Немедленно!
Он чуть было не подчинился по вбитой за девять лет привычке во всем повиноваться, но в голосе Лисы, помимо звенящей ярости, было и не менее звенящее желание.
— Нет.
— Нет?
Сколько чувств она вложила в это короткое слово! И негодование, и недоумение, и протест. И сразу снова забилась, пытаясь стянуть с себя перекрученную рубашку, но сильные руки уверенно вжали девушку в матрац.
— Пусти! Ты обязан слушаться! — пыхтела она, пытаясь освободиться. — Я твоя невеста, я требую…
— Не обязан, — сказал он и усмехнулся, наблюдая за тем, как она извивается.
От этой красноречивой ухмылки Василисе немедленно захотелось его пнуть и… и просто захотелось. Потому что сейчас он был… совсем не таким, каким она его знала. Не покорным, отрешенным и ущербным. А… самым обыкновенным. Тем, каким был до того, как его безнадежно изуродовало что‑то, о чем девушка пока не имела представления. В его глазах были смех, желание, восхищение… На Лиску никто никогда так не смотрел, поэтому она ослабла, любуясь.
А маг, пользуясь тем, что избранница, наконец, перестала биться и брыкаться, без труда сдернул с ее плеч тесные путы и накрыл своим телом.
О-о-о-о… И Василиса уже забыла, что хотела вырваться, потому что… О-о-о-о… И ни разу не возникло ни единой мысли — покрасить или побелить? Вообще мыслей не возникло. Потому что этот мужчина, словно был частью ее самой.
И когда его губы скользили по ее груди, а руки по бедрам, девушка глухо стонала от восторга. Никто не касался ее с такой жадностью, с такой нежностью, так осторожно и так уверенно.
В какой‑то миг его ласки перестали быть нежными, сильные пальцы впивались в ее тело, но дрожь удовольствия сотрясала девушку. Грехобор потерял себя, растворяясь в страсти, которую не ожидал когда‑либо снова испытать. Он прижимал к себе избранницу, и сердце заходилось от восторга. Она есть. Есть! И они вместе…
Когда маг открыл глаза, на улице уже занимался рассвет. Девушка спала рядом, прижавшись к нему всем телом. Мужчина ласково провел по округлому плечу и… оцепенел, глядя на свою изувеченную ладонь. На безымянном пальце правой руки тускло переливалось широкое кольцо.
Он теперь муж.
Тихо одевшись, новоявленный супруг беззвучно вышел из комнаты. Некоторое время он стоял возле закрытой двери, осмысливая произошедшее. Осмысливать не получалось, потому что перед глазами недвусмысленно мелькали воспоминания о предыдущей ночи. Хотелось даже махнуть на все рукой и вернуться обратно — в теплую постель к неслышно дышащей женщине. Но… по чести сказать, он побоялся. Что если ее поступок был продиктован жалостью? Или — того хуже — крепкой вишневой наливкой? Что если, проснувшись, она не пожелает больше ни видеть, ни слышать мужчину, с которым легкомысленно провела ночь?
Он не хотел, чтобы она неловко оправдывалась или чувствовала себя глупо. Не хотел, чтобы всю жизнь стыдилась его, словно какой‑то позорной тайны. Пусть решает сама. Потому что, пока никто ничего не знает, у нее еще есть возможность сделать вид, будто ничего не произошло. Он это поймет и не осудит. А она сможет устроить свою жизнь, не нося до смерти клейма любовницы мага.
Поэтому Грехобор спустился вниз, устроился за столом в самом дальнем углу, который давно облюбовал, и уставился на свои сцепленные руки. Хоть и не хотелось тешить душу напрасными мечтами, но маг вновь и вновь проговаривал про себя такое дикое, такое чужое слово — муж.
