Поначалу принцессе Виктории новая воспитательница очень не понравилась. Она часто плакала и относилась к ней с нескрываемым раздражением, однако позже леди Литтлтон преодолела эта трудности с присущим ей тактом и терпением. Что же до принца, то с ним таких проблем не было. На радость родителям, он вел себя превосходно, быстро подрастал и демонстрировал добрый характер и завидное спокойствие. Когда ему исполнилось два года, леди Литтлтон не без удовольствия сообщила родителям, что самым «худшим его прегрешением» было желание выбрасывать игрушки из окна детской комнаты. Но по ее мнению, эта шалость никак не могла угрожать появлению «опасных наклонностей» у принца в будущей жизни. Вместе с порядком, установленным старшей воспитательницей, в королевскую семью пришло спокойствие. Королева считала леди Литтлтон «самим совершенством» и вынуждена была принимать во внимание все ее советы. Однако главная причина наступившего при дворе умиротворения заключалась в том, что было принято решение о необходимости ухода баронессы Лецен. Правда, по мнению барона Штокмара, это решение предложила она сама, прекрасно понимая, что проиграла битву за королеву. «Было довольно глупо с ее стороны, — отмечал Штокмар, — соперничать с принцем Альбертом за влияние на королеву. Она так и не смирилась с теми переменами, которые произошли в королевской семье и в ее собственной жизни... Если бы она уступила принцу и не стала бороться с ним, то могла бы оставаться при дворе до конца своей жизни».
Добившись успеха в устранении одного из Паджетов, который компрометировал двор своим аморальным поведением и при этом неизменно находил поддержку у баронессы Лецен, принц Альберт решительно потребовал от королевы удалить от себя Лецен и избавиться от ее пагубного влияния. К концу сентября 1842 г. он добился от нее уступок и сделал все необходимые приготовления для отправки баронессы в Германию. Она должна была переехать к сестре в Бюкебург с весьма щедрой пенсией в размере 800 фунтов в год.
Королева подарила баронессе на прощание дорогую карету и в конце концов согласилась, что ее отъезд будет во благо как ей самой, так и королевской семье. И она с облегчением вздохнула, когда баронесса Лецен сама призналась, что отъезд в Ганновер пойдет ей на пользу и поможет поправить здоровье. К тому же баронесса вынуждена была признать, что Виктория «больше не нуждается в ее помощи и поддержке». А когда подошло время прощаться, королева решила, что не пойдет ее провожать, так как это было бы «слишком болезненно» для нее, а лучше напишет ей потом письмо и все объяснит. «Я была очень рада, — писала она в дневнике, — что избежала столь болезненного для меня расставания, хотя, конечно, очень сожалею, что под конец не смогла обнять ее».
Во время своих последующих визитов в Германию королева Виктория лишь дважды встречалась с баронессой Лецен, но более регулярные отношения с бывшей гувернанткой осуществлялись посредством переписки. Королева регулярно писала баронессе вплоть до ее смерти в 1870 г. в возрасте 86 лет. После отъезда ее имя редко упоминалось в разговорах между королевой и принцем Альбертом, а когда это все же случалось, то королева с большим сочувствием относилась к претензиям мужа и даже брала на себя ответственность за все те споры и конфликты, которые случались в их семье из-за баронессы. «Я беру на себя всю вину за свою слепоту в отношении Лецен, — писала Виктория в дневнике. — Меня даже дрожь пронимает, когда я вспоминаю, через какие трудности пришлось пройти моему любимому Альберту... У меня просто кровь закипает от этого».
Правда, при этом королева продолжала считать баронессу Лецен «восхитительной гувернанткой». «Я многим обязана ей, — писала она в дневнике. — Она восхищалась мной, а я восхищалась ею, хотя и побаивалась немного... Она посвятила мне всю свою жизнь и служила мне с такой самоотверженностью, которая редко встречается в наше время. За все эти годы она не взяла ни единого выходного дня и все время находилась со мной». Однако королева признавала тот печальный факт, что в конце концов баронесса сама испортила свою придворную карьеру.
Уход Лецен стал переломным моментом в жизни королевы Виктории.
20.ОСБОРН
«...Мы с Альбертом заговорили о необходимости покупки какого-нибудь собственного дома».
«О, если бы я могла выразить словами нашу счастливую жизнь!» — писала королева в дневнике в самом начале ноября 1844 г. Теперь ее не пугала даже перспектива снова забеременеть и родить еще одного ребенка. Единственным желанием было, чтобы это блаженное состояние «безграничного счастья» продолжалось как можно дольше. Этому были посвящены и все ее молитвы, в которых она умоляла Бога распространить на них «свою защиту и покровительство». А за два года до этого, то есть вскоре после отъезда баронессы Лецен, она «внимательно просмотрела и подкорректировала» некоторые предыдущие записи в своем дневнике, которые сейчас не вызывали у нее «столь приятных воспоминаний». Другими словами, она призналась, что вся ее предыдущая жизнь была во многом «искусственной». Многое из написанного в дневнике вызывало у нее чувство стыда или раскаяния, а больше всего неприятных воспоминаний доставляли ей те места из дневника, где она рассказывала о бестактном поведении баронессы Лецен в отношении принца Альберта. Кроме того, королева Виктория пересмотрела те записи, которые относились ко времени ее наибольшего восхищения лордом Мельбурном и свидетельствовали о ее страстном желании найти верного друга и советника в решении важных вопросов, причем не только государственных, но и глубоко личных. «А мне казалось тогда, что я счастлива, — отметила королева в дневнике. — Спасибо Богу, что сейчас я наверняка знаю, что такое настоящее счастье!»
Что же до принца Альберта, то он по-прежнему оставался для королевы «пределом совершенства и истинным ангелом». Она не любила расставаться с ним даже на короткое время, горько сожалела о том, что он часто бывал занят политическими делами и что она не может видеть его чаще. Для нее Альберт являлся не только превосходным, добрым мужем, но и защитником, покровителем, помощником и руководителем во всех семейных и государственных делах. Королева признавала позже, что «никто и никогда не оказывал на нее такого глубоко влияния», как ее дорогой и любимый муж.
Дневник королевы тех лет заполнен множеством похвальных отзывов о принце Альберте. Она благодарила его за исключительную доброту, за способность понять ее в трудную минуту, за его неиссякаемую любовь к детям и т.д. «Он так хорошо относится к ним, — отмечала она в дневнике, — и постоянно уделяет им время для игр и прогулок». Такого же мнения придерживалась и леди Литтлтон. «Далеко не каждый папа, — говорила она, увидев, как принц Альберт помогает дочери одеться, — имеет столько терпения и доброты по отношению к собственным детям».
А в Рождество его часто видели в королевском саду, где он с детьми сооружал огромную снежную бабу, играл в хоккей на льду, катался с ними на санках и наряжал рождественскую елку[18].
На каждое Рождество в королевскую гостиную, где уже находилась наряженная рождественская елка, вносили канделябры и зажигали свечи. Праздничный стол ломился от самых изысканных блюд. А в соседних комнатах стояли другие рождественские елки, вокруг которых собирались группами все Придворные Виндзорского дворца. На каждой елке обязательно висели поздравительные открытки, подписанные лично королевой Викторией. «Все здесь, — говорил брату принц Альберт, — было сделано, как в Германии».
Когда умер отец принца Альберта, королева Виктория горевала не меньше мужа и с сочувствием относилась к тому, что он долго еще вспоминал свое счастливое детство и годы, проведенные в отцовском доме. «И все это, — говорила леди Литтлтон, — из-за любви к принцу».
«Господь Бог принес нам много страданий, — писала королева своему дяде Леопольду. — Мы чувствуем себя разбитыми, подавленными и с трудом переносим такую тяжелую утрату. Мы потеряли человека, который заслуживал всяческой любви и восхищения не только со стороны детей и семьи, но и со стороны других людей... Вы теперь должны стать отцом для нас обоих, для своих несчастных и разбитых горем детей... Я всегда любила его и смотрела на него как на своего собственного отца. И вот теперь мы никогда больше не услышим его ласковых слов. До сих пор я еще не знала настоящего горя, и это трагическое событие произвело на меня ужасное впечатление».
«Мой дорогой муж остался совсем один, — сообщала она в письме барону Штокмару, — и совершенно безутешен в своем горе... Он говорит (простите меня за мою рукопись, но слезы застилают мне глаза), что я теперь означаю для него все на свете. О, если бы я действительно могла заменить для него весь мир, я была бы счастлива это сделать».
