— А любовь? Есть она у тебя в твоих перспективах?
— А любовь — она никогда не про перспективы, Коль. Она никогда не про будущее. Вот этому меня жизнь хорошенько научила. Любовь, она может быть только сейчас. А про завтра она никогда не знает. Потому что оно ей не надо, завтра. Ей не надо будущего, она только сейчас. И хватать ее надо сейчас, и жить ее надо сейчас. Любовь — она только про сейчас.
— И где она сейчас, по-твоему?
— Моя-то? Не знаю, Коль. Разминулись мы с ней, сам знаешь. Надеюсь, что она сейчас где-то в хорошем месте. И у нее тоже тепло и море.
— А моя?
— Здрасьте. Твоя дома, вытрясает твои счета.
Они надолго замолчали. Он уже пожалел о своих словах.
— Она до сих пор мне так ничего и не написала, — мрачно сказал Николай. — И не позвонила. Ни разу. За неделю. Как думаешь, я совсем ей не нужен?
— Да как же не нужен, счета-то на твое имя.
— Леня! Я серьезно.
— Конечно, нужен, Коль, ну чего ты завелся. Вы всю жизнь вместе прожили, детей вырастили, внуки у вас. Как она без тебя? Ты для нее скала и опора. Вы же с ней, как там… одна сатана. Не, не то… во, вспомнил, едина плоть!
Николай долго молчал, сделал еще пару глотков, а потом сказал:
— Знаешь, она ведь никогда не раздевалась при мне. Представляешь?
— Чего? Не понял. Ты за всю жизнь не видел свою жену голой?
— Видел голой. В больнице и под душем. Я не про то вообще.
— А про что?
— Она никогда при мне не раздевалась для меня. Спать всегда ложилась или, как капуста, в этих кружевах гадостных, в пеньюарах своих, или в пижаме. Под одеялом и в темноте все это снимала, если мы это… А по молодости раздевалась, только если свет выключить. Никогда при мне. Вот чтобы так, честно, мол, вот она я, смотри, я твоя. Твоя жена… Так ведь должно быть? Ведь так?
Они опять замолчали. Потом Николай хлопнул себя по коленке, поднялся и сказал:
— Пошли, дружище, пройдемся и по номерам уже, наверное. Завтра с утра пораньше встать надо.
— Это еще зачем? — удивился Леонид.
— Да как же ты забыл? Завтра с утра волейбол!
— Ты собрался играть в волейбол?
— Да!
— Да там самому старому игроку лет двадцать пять, Коля, побойся бога! И перелома шейки бедра!
— А я люблю играть в волейбол! Меня взяли в команду!
— Курам на смех тебя взяли…
— Прекрати меня оскорблять! Я хочу играть в волейбол. И буду играть в волейбол. И не смей мне запрещать.
— Да я и не собирался тебе запрещать, да пожалуйста! Как я могу запрещать человеку свернуть себе шею, если ему так хочется свернуть себе шею, да сворачивай, пожалуйста. Я твой друг, и я во всем тебя поддержу.
— Вот именно! Вот это я и хотел от тебя услышать!
— И буду катать тебя потом в инвалидном кресле! Это даже хорошо, ты знаешь. Мне это даже на руку. Юные красавицы падки на мужчин, которые ухаживают за детьми и инвалидами.
— Да пошел ты, Леня!
— Ну все, не буду, не буду, может, обойдется и без кресла.
— Вот то-то.
— Может, просто костылей хватит. Ты, кстати, сейчас посмотри в интернете, как по-турецки будет «костыли».
— Дурак!
— Дурак, Коленька, это по-турецки «автобусная остановка», а вовсе не костыли. Ничего-то ты без меня не знаешь. Пропадешь ты тут без меня. Ладно, придется переться с тобой завтра на твой волейбол…
Так они и шли от моря по сосновой аллее, залитой лунным светом, два старых друга, потихоньку бранились, сердились и подшучивали. Над собой, над временем и над завтрашним днем, который тоже собирался над ними подшутить…
Лидочка. Сейчас
![]()
— Бабуль?
— Что, моя милая?
— А сколько тебе было лет, когда ты в первый раз влюбилась?
— Семнадцать.
— А дедушке?
— Что дедушке?
— Дедушке тогда сколько было лет?
— Дедушка был старше меня на одиннадцать лет. Значит, когда я в первый раз влюбилась, дедушке было двадцать восемь. Видишь, я отлично считаю, а твоя мать не верит.
— Когда вы в первый раз встретились с дедушкой, ему было двадцать восемь?
— Когда мы в первый раз встретились, мне было уже девятнадцать. Дедушке было тридцать.
— Подожди, так в первый раз ты влюбилась не в дедушку?
— Нет.
— Ух ты! А в кого?
— Я не помню.
— Ну, ба… Так нечестно! Все ты помнишь!
— Конечно, помню. Просто есть вещи, которые тебе знать не нужно.
— Да как же не нужно? А кому же их еще знать, как не мне, я же твоя старшая и единственная внучка. Значит, твои любовные секретики — это мое законное наследство! Ну, расскажи! Ну, бабуль!
— У меня есть еще и другие внуки. Но ты права, они мальчики. Кажется, так. Маленькие мальчики… — Лидия Андреевна остановилась и задумалась. Они с Ниной гуляли по дорожке среди высоких сосен. — У меня ведь есть внуки — мальчики? Или это один мальчик? Почему у меня в голове они на одно лицо, эти внуки?
— Потому что они и есть на одно лицо. Ба, они же близнецы. Мотька и Митька.
— Ах, ты, господи. Точно, Матвей и Дмитрий. Вот попробуй тут не сойди с ума с вами, когда полный дом детей на одно лицо. А я уж подумала, опять какой-то провал. Помню одного. А это Мотя и Митя. Одинаковые дети… Ну, с другой стороны, знаешь, и удобно. Одного запомнила, и хватит.
— Бабу-у-уль…
— Что, моя милая?
— Ну, ты же обещала. Ну, ба!
— Не бабкай, Нина. Какая ты шантажистка, однако! Это у тебя не от меня, точно не от меня. Я ничего не обещала. Я сказала, что не помню.
— Ну как можно не помнить свою первую любовь? И почему вы расстались? И почему ты вышла замуж за дедушку?
— Твой дедушка был прекрасным человеком. Прекрасным!
— Я знаю. А тот человек?
— Какой?
— В которого ты влюбилась сначала?
— Почему сначала? Нельзя быть влюбленной сначала, влюбленной потом, после, затем и в конце концов. Если влюбилась, то влюбилась. Это состояние про сейчас, а не про «сначала, потом, затем, в заключение». Тогда я влюбилась. Случилось со мной, да… Но я совсем ничего про это не помню. Ни-че-го. Так что отстань.
— А как он выглядел?
— Красивый, с голубыми глазами.
— Видишь, ты помнишь.
— Противная девчонка. Не помню!
— Ну, ладно, ладно. Про прошлое ты не помнишь, но ты хоть знаешь, где он сейчас?
— Не знаю, Ниночка… Но, надеюсь, где-то в хорошем месте. И у него сейчас тоже тепло и море. Как все-таки чудесно, что мы сюда приехали, да, моя милая?
Лидочка. Тогда
![]()
Пока они шли к мужскому общежитию, Лида изо всех сил старалась не плакать, приказывала себе не сметь, ни одной слезы, ни за что! Она держалась как могла, и, когда они дошли до фанерной двери комнаты Юрия, она уже дышала оглушительно громко и навзрыд. Доктор отпер дверь, шагнул в темноту и потянул за собой Лиду. Он так и не отпускал ее руку, и она поняла, что это было для нее сейчас ужасно важно — вот эта теплая сильная рука, совсем не такая, как у папы, но надежная и уверенная. Ей не хотелось из нее вырываться, она уже совсем сдалась, совсем отдала себя своей новой жизни.
Он дернул за шнурок выключателя — под потолком вспыхнула тусклая лампочка.
— Не обращай внимания, — сказал он. — Я тут почти никогда не бываю. Не бывал. Приходил только спать, да и то не всегда. То в больнице ночные дежурства, то засиживался в лаборатории. Тут у меня просто… Как тебе сказать, холостяцкая берлога. На койку садись осторожно, там сетка совсем продавлена, провалишься до пола. Я все хотел какой-нибудь матрас найти или доски подложить, но руки не доходили. А теперь, видишь, оказалось, и к лучшему.
Он все говорил и говорил, чтобы отвлечь ее, чтобы занять, но она стояла у порога и продолжала дышать навзрыд, пока он не повернулся к ней и не сказал:
— Лидия. Прекрати. Это невыносимо.
Она подняла на него огромные глаза с немым вопросом. Говорить она боялась тоже, чтобы не расплакаться.
