«Первая работа, которую я предпринял для разрешения обуревавших меня сомнений, — писал Маркс о своих размышлениях по устройству капиталистического мира, — был критический разбор гегелевской философии права. Работа привела меня к тому результату, что правовые отношения так же точно, как и политические формы, не могут быть выводимы и объясняемы из одних только юридических и политических оснований; еще менее возможно их объяснять и выводить из так называемого общего развития человеческого духа. Корень их заключается в одних только материальных, жизненных отношениях, совокупность которых Гегель по примеру английских и французских писателей XVIII века называет «гражданским обществом». Анатомию же гражданского общества следует искать в политической экономии. Результаты, к которым привело меня изучение последней, могут быть кратко сформулированы следующим образом. При материальном производстве людям приходится стать в известные отношения друг к другу в производственные отношения. Последние всегда соответствуют той ступени развития производительности, которою в данное время обладают их экономические силы».
Надо терпеливо следить за мыслью Маркса, и чем внимательнее неопытный читатель это сделает сейчас, тем легче ему будет в дальнейшем следить и за перипетиями этой работы, и за всеми перипетиями современной ему жизни. Но дальше: «Совокупность этих производственных отношений образует экономическую структуру общества, реальное основание, над которым возвышается политическая и юридическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Таким образом, производственный порядок обусловливает социальные, политические и чисто духовные процессы жизни. Их существование не только не зависит от сознания человека, но, напротив, последнее само от них зависит».
Я задаю себе часто вопрос: почему так отчетливо помнятся именно первые собственные сочинения? В моем случае политического писателя это понятно. Именно здесь происходило и размежевание с идейным противником, и здесь же определялись политические силы России, способные начать и завершить революцию. Здесь выкристаллизовывалось и собственное мировоззрение, дальше многое шло по инерции, с готовым запасом главных представлений, уточнялись позиции в соответствии с моментом и уяснялся противник и подправлялась тактика. Вначале мы говорили слово «революция», представляя себе это понятие до некоторой степени абстрактно. Она произойдет когда-то и вспыхнет в некотором, почти условном пункте. Но не вспомнит ли мой гипотетический читатель и собеседник уже приводимую мною мысль Энгельса о «десятке решительных людей», горстке в нашей стране? Вот эта-то горстка оказалась права и в своем анализе действительности, если хотите — в своей теоретической непримиримости, и в своем анализе политических сил. Она чувствовала себя исторически правой и именно поэтому была смелой и решительной. Ввязываясь в драку, мы твердо знали, чем это закончится, и закончится если не на этот раз, то в следующий.
Для возможных читателей этих моих записок повторяю: и в следующий. Помню один из самых драматических эпизодов гражданской войны, когда практически республика на географической карте оказалась чуть больше Московского княжества XIII-XIV веков, контрреволюция стояла под Орлом и Тулой, и всем казалось, что наступил крах и грядет реставрация. Именно в это время секретарь ЦК Елена Дмитриевна Стасова с невероятными предосторожностями закапывала и прятала где-то под Петроградом государственные ценности, кажется, в иностранной валюте и драгоценностях. Это были средства партии: если наступит реставрация, то на эти деньги мы начнем снова. И если понадобится, как бы ни повернулось время, какие бы ни возникли откаты и отливы истории, пока существует капитализм, пока существует эксплуатация, мы начнем… Без пафоса, с анализа общественных сил.
В «Друзьях народа» приходилось сразу решать комплекс идейных вопросов. Интересовал ли кого-нибудь старый непоследовательный чудак Михайловский? За 17 или 20 лет до того, как я написал «Друзей народа», Михайловский сам, когда был еще молод и, наверное, не приобрел буржуазные удобства и восторженных буржуазных почитательниц, достаточно определенно защищал основы революционной теории именно Карла Маркса в «Отечественных записках» — «Карл Маркс перед судом г. Ю. Жуковского» — и трезво оценивал эту доктрину — «По поводу русского издания книги Карла Маркса». Куда, спрашивается, все это делось? Проелось? Каким образом испарился революционный пыл?
Собственно, в концентрированном виде в «Друзьях народа» был поднят и еще один вопрос — крестьянский. Дело даже не в том, что при популярности «Русского богатства» надо было дать ответ Кривенко, нагородившему массу чепухи. Крестьянский вопрос в России, крестьянской стране, — это всегда вопрос главный. Потом, после Октябрьской социалистической революции (желающие могут по-прежнему называть ее октябрьским переворотом; называйте октябрьским переворотом, окончившимся социалистической революцией!), меня будут упрекать в непоследовательности. Революцию мы выиграли потому, что объединились с крестьянами, а дескать, в 1894-м в «Друзьях народа» я презрительно отмахнулся от народнического представления о том, что Россия может «перепрыгнуть» капиталистический этап развития и очутиться прямо в социализме. Да не забыл я соображение Маркса о крестьянстве, зафиксированное еще в «Манифесте»! «Среднее сословие: мелкий промышленник, мелкий торговец, ремесленник и крестьянин — все они борются с буржуазией для того, чтобы спасти свое существование от гибели, как средних сословий. Они, следовательно, не революционны, а консервативны. Даже более, они реакционны: хотят повернуть назад колесо истории». Не «Манифест» устарел, а со времени его написания минули годы и годы. А если говорить о «Друзьях народа», надо начинать с того, что это уже разное в социологическом плане крестьянство и здесь прошло почти 25 лет, российский капитализм достиг неимоверной концентрации, вступив в фазу империализма. Крестьянин, прошедший через войну… В 1917-м стояли не только вопросы теории, но и вопросы тактики. В конце концов получилось.
Можно и съязвить, конечно: насилие — вот Бог истории. Может быть, со временем и отыщутся революции в шелковых перчатках, но они, наверное, будут потом, в другом веке. И надо внимательно посмотреть, может быть, просто один разряд буржуазии, скажем, чиновничьей, меняет другой разряд — буржуазии служивой. Даже не буржуазии, а партократов, наподобие наших, сегодняшних, а буржуазией они станут потом. Но так можно думать только сегодня, когда за спиной три русские революции, одна из которых социалистическая. И пора напомнить для возможного читателя, что такое социализм и как я его представлял себе в 1894 году. Социализмом называются протест и борьба против эксплуатации трудящегося, борьба, направленная на полное уничтожение этой эксплуатации. Полное уничтожение, на это мы надеялись в 1917-м, потому что при диктатуре пролетариата эксплуатировать-то вроде некому…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
